Глава 9. Коровьевские штуки

 

 

     Никанор  Иванович  Босой,  председатель  жилищного товарищества дома  № 302-бис  по садовой улице в Москве, где проживал покойный Берлиоз, находился в страшнейших хлопотах, начиная с предыдущей ночи со среды на четверг.

     В  полночь,  как  мы  уже  знаем, приехала  в дом  комиссия, в  которой участвовал  Желдыбин,  вызывала Никанора Ивановича, сообщила  ему  о  гибели Берлиоза и вместе с ним отправилась в квартиру № 50.

     Там было произведено опечатание рукописей и вещей покойного. Ни  Груни, приходящей домработницы, ни легкомысленного Степана Богдановича в это  время в  квартире  не было.  Комиссия  объявила Никанору Ивановичу,  что  рукописи покойного ею будут взяты для разборки, что жилплощадь покойного, то есть три комнаты  (бывшие  ювелиршины кабинет,  гостиная  и  столовая),  переходят  в распоряжение  жилтоварищества,  а  вещи   покойного  подлежат   хранению  на указанной жилплощади, впредь до объявления наследников.

     Весть  о гибели Берлиоза  распространилась  по  всему  дому с  какою-то сверхъестественной быстротою, и с  семи часов  утра четверга к Босому начали звонить  по  телефону, а затем  и  лично являться с заявлениями,  в  которых содержались  претензии  на  жилплощадь  покойного.  И  в течение двух  часов Никанор Иванович принял таких заявлений тридцать две штуки.

     В  них заключались мольбы, угрозы,  кляузы, доносы, обещания произвести ремонт на свой счет, указания на  несносную тесноту  и невозможность  жить в одной  квартире с бандитами.  В  числе прочего  было  потрясающее  по  своей художественной силе описание похищения  пельменей, уложенных непосредственно в  карман  пиджака,   в  квартире   № 31,  два  обещания  покончить   жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности.

     Никанора Ивановича вызывали  в переднюю его квартиры, брали  за  рукав, что-то шептали, подмигивали и обещали не остаться в долгу.

     Мука  эта  продолжалась  до начала  первого  часа  дня,  когда  Никанор Иванович просто сбежал из своей квартиры в помещение  управления у ворот, но когда  увидел он, что и там  его  подкарауливают, убежал  и  оттуда. Кое-как отбившись  от тех, что  следовали за ним по  пятам через  асфальтовый  двор, Никанор  Иванович скрылся в шестом  подъезде и поднялся на пятый этаж, где и находилась эта поганая квартира № 50.

     Отдышавшись на площадке, тучный Никанор Иванович позвонил, но ему никто не  открыл. Он  позвонил  еще раз и  еще  раз  и  начал  ворчать  и тихонько ругаться. Но и тогда  не открыли. Терпение Никанора Ивановича лопнуло, и он, достав из кармана  связку  дубликатов ключей,  принадлежащих домоуправлению, властной рукою открыл дверь и вошел.

     —  Эй,  домработница!  —  прокричал  Никанор  Иванович  в  полутемной передней. — Как тебя? Груня, что ли? Тебя нету?

     Никто не отозвался.

     Тогда  Никанор  Иванович освободил дверь  кабинета от  печати, вынул из портфеля складной метр и шагнул в кабинет.

     Шагнуть-то  он  шагнул, но  остановился  в изумлении  в  дверях и  даже вздрогнул.

     За столом  покойного сидел неизвестный,  тощий и  длинный  гражданин  в клетчатом пиджачке, в жокейской шапочке и в пенсне... ну, словом, тот самый.

     — Вы  кто  такой  будете,  гражданин?  —  испуганно  спросил  Никанор Иванович.

     — Ба!  Никанор Иванович,  —  заорал дребезжащим  тенором  неожиданный гражданин и, вскочив, приветствовал председателя насильственным  и внезапным рукопожатием. Приветствие это ничуть не обрадовало Никанора Ивановича.

     — Я извиняюсь, — заговорил он подозрительно,  — вы кто такой будете? Вы — лицо официальное?

     — Эх, Никанор Иванович!  — задушевно воскликнул неизвестный.  —  Что такое официальное  лицо или неофициальное? Все это зависит от того,  с какой точки  зрения  смотреть  на предмет, все  это, Никанор Иванович,  условно  и зыбко.  Сегодня  я неофициальное  лицо, а  завтра,  глядишь,  официальное! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И еще как бывает!

     Рассуждение  это  ни в  какой  степени  не  удовлетворило  председателя домоуправления.  Будучи  по  природе  вообще  подозрительным  человеком,  он заключил,  что  разглагольствующий  перед   ним  гражданин  —  лицо  именно неофициальное, а пожалуй, и праздное.

     —  Да вы  кто такой будете?  Как  ваша фамилия?  —  все суровее  стал спрашивать председатель и даже стал наступать на неизвестного.

     — Фамилия моя, — ничуть не  смущаясь суровостью, отозвался гражданин, — ну, скажем, Коровьев.  Да не хотите  ли закусить, Никанор  Иванович?  Без церемоний! А?

     — Я извиняюсь, — уже  негодуя, заговорил  Никанор Иванович,  — какие тут  закуски! (Нужно признаться, хоть это  и неприятно, что Никанор Иванович был  по натуре  несколько  грубоват).  — На  половине покойника  сидеть  не разрешается! Вы что здесь делаете?

     — Да  вы  присаживайтесь,  Никанор Иванович,  — нисколько не теряясь, орал гражданин и начал юлить, предлагая председателю кресло.

     Совершенно освирепев, Никанор Иванович отверг кресло и завопил:

     — Да кто вы такой?

     —  Я, изволите ли видеть,  состою переводчиком  при  особе иностранца,

имеющего  резиденцию  в этой  квартире,  — отрекомендовался назвавший  себя Коровьевым и щелкнул каблуком рыжего нечищенного ботинка.

     Никанор  Иванович открыл рот. Наличность какого-то иностранца, да еще с переводчиком, в этой квартире  явилась для него совершеннейшим  сюрпризом, и он потребовал объяснений.

     Переводчик охотно  объяснился.  Иностранный  артист господин Воланд был любезно  приглашен  директором  Варьете  Степаном   Богдановичем  Лиходеевым провести время своих гастролей, примерно недельку, у него в квартире,  о чем он  еще  вчера  написал Никанору  Ивановичу, с просьбой прописать иностранца временно, покуда сам Лиходеев съездит в Ялту.

     — Ничего он мне не писал, — в изумлении сказал председатель.

     —  А  вы поройтесь  у  себя в  портфеле,  Никанор  Иванович, — сладко предложил Коровьев.

     Никанор Иванович,  пожимая плечами, открыл  портфель и обнаружил  в нем письмо Лиходеева.

     — Как  же это  я  про него  забыл? — тупо  глядя на вскрытый конверт, пробормотал Никанор Иванович.

     — То ли бывает, то ли бывает, Никанор  Иванович! — затрещал Коровьев, —  рассеянность,  рассеянность,  и  переутомление,  и  повышенное  кровяное давление,  дорогой  наш  друг  Никанор  Иванович! Я  сам рассеян  до  ужаса. Как-нибудь  за рюмкой я  вам расскажу несколько фактов из моей биографии, вы обхохочетесь!

     — Когда же Лиходеев едет в Ялту?!

     — Да он уже уехал, уехал! — закричал переводчик, — он, знаете ли, уж катит!  Уж он черт  знает  где!  —  и тут переводчик  замахал  руками,  как мельничными крыльями.

     Никанор Иванович заявил, что ему необходимо  лично повидать иностранца, но в этом получил от переводчика отказ: никак невозможно.  Занят. Дрессирует кота.

     — Кота, ежели угодно, могу показать, — предложил Коровьев.

     От этого,  в свою очередь, отказался Никанор Иванович, а переводчик тут же сделал председателю неожиданное, но весьма интересное предложение.

     Ввиду того,  что господин Воланд нипочем не желает жить в  гостинице, а жить он привык просторно, то вот  не сдаст  ли  жилтоварищество на недельку, пока  будут продолжаться  гастроли Воланда в Москве,  ему всю  квартирку, то есть и комнаты покойного?

     — Ведь ему безразлично, покойнику, —  шепотом  сипел Коровьев, — ему теперь, сами согласитесь, Никанор Иванович, квартира эта ни к чему?

     Никанор Иванович в некотором недоумении возразил, что, мол, иностранцам полагается жить в "Метрополе", а вовсе не на частных квартирах...

     — Говорю вам,  капризен, как черт знает что!  — зашептал Коровьев, — ну не желает! Не любит он гостиниц! Вот они где у меня сидят, эти интуристы! — интимно пожаловался Коровьев, тыча пальцем в свою жилистую шею, — верите ли, всю душу вымотали! Приедет... и или нашпионит, как последний сукин  сын, или  же капризами  все нервы  вымотает: и то ему  не так, и это не  так!.. А вашему товариществу, Никанор Иванович, полнейшая выгода  и очевидный профит. А за  деньгами он  не постоит, — Коровьев оглянулся, а затем  шепнул на ухо

председателю: — Миллионер!

     В  предложении   переводчика   заключался  ясный  практический   смысл, предложение было очень солидное, но что-то  удивительно несолидное было  и в манере переводчика говорить, и в его одежде, и  в этом омерзительном, никуда не годном пенсне.  Вследствие этого что-то неясное томило душу председателя, и все-таки он  решил принять предложение. Дело  в том, что в жилтовариществе был, увы, преизрядный дефицит. К осени надо было закупать нефть для парового отопления,  а на  какие  шиши — неизвестно.  А  с  интуристовыми  деньгами, пожалуй, можно  было и вывернуться. Но деловой и осторожный Никанор Иванович заявил, что  ему  прежде  всего придется увязать этот  вопрос с интуристским бюро.

     — Я понимаю, — вскричал  Коровьев, — как же без увязки, обязательно. Вот вам телефон, Никанор Иванович, и  немедленно увязывайте.  А насчет денег не стесняйтесь, — шепотом добавил  он,  увлекая  председателя в переднюю  к телефону, — с кого же взять, как не с него! Если б вы видели,  какая у него вилла в  Ницце! Да будущим летом, как поедете за  границу, нарочно заезжайте посмотреть — ахнете!

     Дело  с  интуристским  бюро уладилось  по  телефону  с  необыкновенной, поразившей председателя, быстротою. Оказалось, что там уже знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против этого ничуть не возражают.

     — Ну и чудно! — орал Коровьев.

     Несколько  ошеломленный  его   трескотней,   председатель  заявил,  что жилтоварищество  согласно сдать  на  неделю квартиру N 50 артисту  Воланду с платой по... — Никанор Иванович замялся немножко и сказал:

     — По пятьсот рублей в день.

     Тут  Коровьев окончательно поразил председателя.  Воровски подмигнув  в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он просипел:

     — За неделю это выходит, стало быть, три с половиной тысячи?

     Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому: "Ну и аппетитик же у вас, Никанор Иванович!" — но Коровьев сказал совсем другое:

     — Да разве это сумма! Просите пять, он даст.

     Растерянно  ухмыльнувшись,  Никанор  Иванович и  сам  не  заметил,  как оказался  у  письменного  стола,  где  Коровьев  с  величайшей  быстротой  и ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он  слетал с ним в  спальню  и  вернулся, причем  оба  экземпляра  оказались  уже  размашисто подписанными иностранцем. Подписал  контракт  и  председатель.  Тут Коровьев попросил расписочку на пять...

     —  Прописью,  прописью,  Никанор Иванович!..  Тысяч  рублей,  — и  со словами, как-то не идущими к серьезному делу: — Эйн, цвей, дрей! — выложил председателю пять новеньких банковских пачек.

     Произошло   подсчитывание,   пересыпаемое   шуточками   и   прибаутками Коровьева, вроде "денежка  счет любит", "свой глазок — смотрок"  и  прочего такого же.

     Пересчитав деньги, председатель получил от  Коровьва паспорт иностранца для временной прописки, уложил его,  и  контракт, и  деньги в  портфель,  и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...

     —  О чем разговор! —  взревел  Коровьев,  — сколько  вам  билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?

     Ошеломленный председатель  пояснил,  что  контрамарок ему нужна  только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.

     Коровьев  тут же выхватил  блокнот  и лихо  выписал Никанору  Ивановичу контрамарочку на две персоны  в первом  ряду. И эту контрамарочку переводчик левой рукой ловко всучил Никанору  Ивановичу, а правой вложил в другую  руку председателя  толстую  хрустнувшую пачку.  Метнув  на  нее  взгляд,  Никанор Иванович густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.

     — Этого не полагается... — бормотал он.

     — И слушать не стану, — зашипел в самое ухо его Коровьев, — у нас не полагается, а  у иностранцев полагается. Вы его обидите, Никанор Иванович, а это неудобно. Вы трудились...

     —  Строго  преследуется,  —  тихо-претихо  прошептал  председатель  и оглянулся.

     — А где  же  свидетели? —  шепнул  в  другое  ухо Коровьев,  — я вас спрашиваю, где они? Что вы?

     И тут случилось,  как утверждал впоследствии председатель, чудо:  пачка сама вползла к нему в портфель. А затем председатель, какой-то расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у него в голове. Тут  вертелась и вилла  в Ницце,  и дрессированный кот,  и  мысль о том, что свидетелей  действительно  не  было,  и  что  Пелагея  Антоновна  обрадуется контрамарке.  Это были бессвязные мысли, но в общем приятные. И тем не менее где-то какая-то иголочка в самой  глубине  души покалывала председателя. Это

была иголочка беспокойства. Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар, хватила мысль: "А  как же попал в кабинет  переводчик,  если на дверях была печать?!  И  как  он, Никанор Иванович, об этом не спросил?"  Некоторое время председатель, как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть на это и не мучить себя замысловатым вопросом.

     Лишь только председатель  покинул  квартиру,  из спальни донесся низкий голос:

     — Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут. Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?

     —  Мессир, вам стоит это приказать!.. — отозвался откуда-то Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.

     И  сейчас  же проклятый  переводчик оказался в  передней,  навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:

     — Алло!  Считаю долгом сообщить,  что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис  по Садовой, Никанор  Иванович  Босой, спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в вентиляции,  в уборной, в газетной бумаге  четыреста  долларов.  Говорит жилец  означенного дома  из квартиры номер одиннадцать  Тимофей Квасцов. Но  заклинаю держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.

     И повесил трубку, подлец.

     Что дальше происходило в квартире N  50, неизвестно,  но  известно, что происходило у Никанора Ивановича. Запершись у себя в уборной  на крючок,  он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в  том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок газеты и засунул в вентиляционный ход.

     Через  пять  минут  председатель сидел  за  столом  в  своей  маленькой столовой.  Супруга  его  принесла  из  кухни аккуратно нарезанную селедочку, густо  посыпанную зеленым луком. Никанор  Иванович налил  лафитничек, выпил, налил второй, выпил,  подхватил на вилку три  куска селедки... и в это время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю,  при одном взгляде на которую сразу можно  было догадаться, что в ней,  в гуще огненного борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, — мозговая кость.

     Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:

     — А  чтоб вам провалиться!  Поесть  не дадут.  Не  пускай никого, меня нету, нету. Насчет квартиры  скажи,  чтобы перестали трепаться. Через неделю будет заседание...

     Супруга побежала в  переднюю, а Никанор Иванович разливательной  ложкой поволок из огнедышащего озера — ее, кость, треснувшую вдоль. И в эту минуту в столовую  вошли  двое  граждан, а с  ними почему-то очень  бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и поднялся.

     — Где сортир?  —  озабоченно  спросил  первый,  который  был в  белой косоворотке.

     На обеденном столе что-то стукнуло  (это Никанор  Иванович уронил ложку на клеенку).

     — Здесь, здесь, — скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.

     И пришедшие немедленно устремились в коридор.

     —  А  в  чем  дело?  —  тихо  спросил  Никанор  Иванович,  следуя  за пришедшими, —  у  нас ничего такого в  квартире  не  может  быть... А у вас документики... я извиняюсь...

     Первый на ходу показал Никанору Ивановичу документик, а второй в эту же минуту  оказался  стоящим  на  табуретке  в уборной,  с рукою,  засунутой  в вентиляционный ход. В  глазах у  Никанора Ивановича потемнело, газету сняли, но  в пачке оказались  не рубли, а неизвестные деньги, не  то синие,  не  то зеленые,  и  с  изображением  какого-то  старика.  Впрочем,  все это Никанор Иванович разглядел неясно, перед глазами у него плавали какие-то пятна.

     — Доллары в вентиляции, — задумчиво  сказал первый и спросил Никанора Ивановича мягко и вежливо: — Ваш пакетик?

     —  Нет! — ответил  Никанор  Иванович  страшным голосом, — подбросили враги!

     — Это бывает, — согласился  тот, первый,  и опять-таки мягко добавил: — Ну что же, надо остальные сдавать.

     —  Нету у меня!  Нету,  богом  клянусь, никогда в руках не держал!  — отчаянно вскричал председатель.

     Он кинулся  к  комоду, с  грохотом вытащил ящик, а  из  него  портфель, бессвязно при этом выкрикивая:

     — Вот контракт... переводчик-гад подбросил... Коровьев... в пенсне!

     Он открыл  портфель,  глянул в него, сунул в него руку, посинел лицом и уронил портфель в борщ. В  портфеле  ничего не было: ни Степиного письма, ни контракта,  ни  иностранцева  паспорта,  ни  денег, ни контрамарки.  Словом, ничего, кроме складного метра.

     — Товарищи! — неистово  закричал председатель, — держите их! У нас в доме нечистая сила!

     И тут же неизвестно что померещилось Пелагее  Антоновне, но только она, всплеснув руками, вскричала:

     — Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!

     С глазами, налитыми  кровью, Никанор Иванович  занес кулаки над головой жены, хрипя:

     — У, дура проклятая!

     Тут  он  ослабел  и  опустился  на  стул,  очевидно,  решив  покориться неизбежному.

     В это  время Тимофей Кондратьевич Квасцов на площадке лестницы припадал к  замочной  скважине  в дверях квартиры  председателя то  ухом,  то глазом, изнывая от любопытства.

     Через  пять  минут  жильцы  дома,  находившиеся  во  дворе, видели, как председатель в сопровождении еще двух лиц проследовал прямо  к воротам дома. Рассказывали,  что  на Никаноре Ивановиче лица не было, что он  пошатывался, проходя, как пьяный, и что-то бормотал.

     А  еще  через  час  неизвестный  гражданин  явился   в  квартиру  номер одиннадцать,  как раз  в то  время,  когда  Тимофей Кондратьевич рассказывал другим   жильцам,   захлебываясь  от   удовольствия,  о   том,  как   замели председателя,  пальцем выманил  из кухни  Тимофея  Кондратьевича в переднюю, что-то ему сказал и вместе с ним пропал.