Глава 8. Поединок между профессором и поэтом

 

 

     Как раз в то время, когда сознание покинуло Степу в Ялте, то есть около половины двенадцатого  дня, оно вернулось  к Ивану  Николаевичу  Бездомному, проснувшемуся  после  глубокого и  продолжительного сна. Некоторое  время он соображал,  каким  это образом  он  попал  в неизвестную  комнату  с  белыми стенами, с удивительным  ночным  столиком из какого-то светлого металла и  с белой шторой, за которой чувствовалось солнце.

     Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, и вспомнил, что он находится в лечебнице. Эта  мысль потянула за собою воспоминание о гибели Берлиоза, но сегодня оно не вызвало у Ивана сильного потрясения. Выспавшись, Иван Николаевич стал поспокойнее и соображать начал яснее. Полежав некоторое время неподвижно  в чистейшей,  мягкой  и  удобной пружинной  кровати,  Иван увидел  кнопку  звонка  рядом  с  собою.  По  привычке  трогать предметы без надобности,  Иван нажал  ее. Он ожидал  какого-то звона или явления вслед за нажатием  кнопки, но  произошло  совсем другое.  В  ногах  Ивановой  постели загорелся  матовый  цилиндр,  на  котором  было  написано:  "Пить".  Постояв некоторое  время, цилиндр начал  вращаться  до тех пор,  пока  не  выскочила надпись:  "Няня". Само  собою разумеется,  что  хитроумный  цилиндр  поразил Ивана. Надпись "Няня" сменилась надписью "Вызовите доктора".

     —  Гм... — молвил Иван, не зная, что делать с этим цилиндром  дальше. Но  тут  повезло   случайно:   Иван   нажал  кнопку   второй  раз  на  слове "Фельдшерица".  Цилиндр  тихо прозвенел в  ответ,  остановился,  потух,  и в комнату  вошла полная симпатичная  женщина  в  белом чистом халате и сказала Ивану:

     — Доброе утро!

     Иван  не  ответил, так  как  счел  это  приветствие  в  данных условиях неуместным.  В самом деле, засадили  здорового человека в  лечебницу, да еще делают вид, что это так и нужно!

     Женщина  же  тем временем, не  теряя благодушного выражения  лица,  при помощи  одного  нажима  кнопки,  увела  штору  вверх,   и  в  комнату  через широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло  солнце. За решеткой открылся балкон, за ним  берег извивающейся реки и  на другом ее берегу — веселый сосновый бор.

     — Пожалуйте  ванну брать,  —  пригласила  женщина,  и  под руками  ее раздвинулась внутренняя стена,  за  которой  оказалось  ванное  отделение  и прекрасно оборудованная уборная.

     Иван, хоть  и решил с женщиной  не разговаривать, не удержался и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с иронией:

     — Ишь ты! Как в "Метрополе"!

     — О  нет, —  с гордостью  ответила женщина, — гораздо  лучше. Такого оборудования нет  нигде и  за границей. Ученые и врачи  специально приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.

     При слове "интурист" Ивану  тотчас же вспомнился вчерашний консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:

     —  Интуристы... До чего  же вы все  интуристов обожаете!  А среди них, между прочим, разные попадаются. Я,  например, вчера  с  таким познакомился, что любо-дорого!

     И чуть было не  начал  рассказывать про  Понтия  Пилата,  но сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь она ему не может.

     Вымытому Ивану  Николаевичу  тут  же было  выдано решительно  всё,  что необходимо  мужчине после  ванны:  выглаженная  рубашка, кальсоны, носки. Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:

     — Что желаете надеть — халатик или пижамку?

     Прикрепленный  к  новому жилищу  насильственно,  Иван  едва  руками  не всплеснул от развязности  женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из пунцовой байки.

     После этого Ивана Николаевича повели по пустому и  беззвучному коридору и привели в громаднейших  размеров кабинет. Иван, решив относиться ко всему, что есть в  этом на диво  оборудованном  здании,  с иронией, тут же мысленно окрестил кабинет "фабрикой-кухней".

     И было  за что.  Здесь  стояли шкафы  и стеклянные шкафики с блестящими никелированными    инструментами.   Были   кресла   необыкновенно   сложного устройства, какие-то пузатые лампы с  сияющими колпаками, множество склянок, и газовые горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.

     В кабинете за Ивана принялись трое — две женщины и один мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною целью кое-что у  него  повыспросить. Иван  стал обдумывать положение.  Перед ним было  три пути. Чрезвычайно соблазнял  первый:  кинуться на эти  лампы  и замысловатые вещицы, и  всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом выразить свой протест  за  то, что он задержан зря.  Но сегодняшний  Иван  уже значительно отличался  от Ивана вчерашнего,  и  первый  путь показался ему сомнительным: чего доброго, они укоренятся  в  мысли, что  он буйный сумасшедший.  Поэтому первый  путь  Иван  отринул.  Был второй:  немедленно начать повествование о консультанте  и Понтии Пилате.  Однако  вчерашний  опыт показал,  что  этому рассказу  не верят  или понимают  его как-то  извращенно. Поэтому Иван и  от этого пути отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.

     Полностью  этого  осуществить  не  удалось  и,  волей-неволей, пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.

     И у Ивана выспросили решительно всё насчет его прошлой жизни, вплоть до того,  когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому назад.  Исписав за  Иваном целую  страницу, перевернули ее,  и  женщина  в  белом  перешла к расспросам о  родственниках  Ивана.  Началась  какая-то  канитель: кто умер, когда  да отчего,  не пил ли,  не болел ли венерическими болезнями, и  все в таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на Патриарших прудах, но  очень  не приставали,  сообщению о  Понтии Пилате  не удивлялись.

     Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за  него по-иному и ни о чем уже  не расспрашивал. Он измерил  температуру Иванова  тела,  посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали  у  него  ручкой молоточка  какие-то знаки  на коже  груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали  на руки какие-то резиновые браслеты...

     Иван только горько  усмехался про  себя и размышлял  о том, как все это глупо  и  странно получилось.  Подумать  только! Хотел предупредить  всех об опасности, грозящей от неизвестного  консультанта, собирался его изловить, а добился  только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы рассказывать  всякую  чушь  про  дядю  Федора,  пившего  в  Вологде  запоем. Нестерпимо глупо!

     Наконец Ивана отпустили. Он  был препровожден  обратно  в свою комнату, где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.

     Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то главного в этом учреждении  и  уж у  этого  главного  добиться  и  внимания  к  себе, и справедливости.

     И  он дождался  его,  и очень скоро  после своего  завтрака. Неожиданно открылась  дверь  в комнату  Ивана,  и в нее вошло множество народа  в белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек  лет сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами. Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его  получился поэтому очень торжественным. "Как Понтий Пилат!" — подумалось Ивану.

     Да, это был, несомненно,  главный.  Он сел  на табурет,  а все остались стоять.

     — Доктор Стравинский, — представился усевшийся Ивану  и  поглядел  на него дружелюбно.

     —  Вот,  Александр Николаевич,  —  негромко сказал кто-то  в опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.

     "Целое дело  сшили!"  —  подумал  Иван. А  главный привычными  глазами пробежал   лист,  пробормотал:  "Угу,  угу..."  И  обменялся  с  окружающими несколькими фразами на малоизвестном языке.

     "И по-латыни, как Пилат, говорит..." — печально подумал Иван. Тут одно слово  заставило его вздрогнуть, и это было слово  "шизофрения" —  увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших  прудах,  а  сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.

     "И ведь это знал!" — тревожно подумал Иван.

     Главный, по-видимому,  поставил себе  за  правило соглашаться со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему  окружающие, и выражать это словами "Славно, славно...".

     — Славно! — сказал Стравинский, возвращая кому-то лист, и обратился к Ивану: — Вы — поэт?

     — Поэт, — мрачно ответил Иван  и впервые вдруг почувствовал  какое-то необъяснимое отвращение к поэзии, и вспомнившиеся ему тут же собственные его стихи показались почему-то неприятными.

     Морща лицо, он, в свою очередь, спросил у Стравинского:

     — Вы — профессор?

     На это Стравинский предупредительно-вежливо наклонил голову.

     — И вы — здесь главный? — продолжал Иван.

     Стравинский и на это поклонился.

     —  Мне с  вами  нужно  поговорить,  —  многозначительно  сказал  Иван Николаевич.

     — Я для этого и пришел, — отозвался Стравинский.

     — Дело вот в чем, — начал Иван, чувствуя, что настал его час, — меня в сумасшедшие вырядили, никто не желает меня слушать!..

     —  О  нет,  мы   выслушаем  вас   очень  внимательно,  —  серьезно  и успокоительно сказал  Стравинский, — и в  сумасшедшие вас рядить ни  в коем случае не позволим.

     — Так слушайте же: вчера  вечером  я на Патриарших прудах встретился с таинственною личностью,  иностранцем не иностранцем,  который заранее знал о смерти Берлиоза и лично видел Понтия Пилата.

     Свита безмолвно и не шевелясь слушала поэта.

     — Пилата? Пилат, это  — который жил при  Иисусе Христе? — щурясь  на Ивана, спросил Стравинский.

     — Тот самый.

     — Ага, — сказал Стравинский, — а этот Берлиоз погиб под трамваем?

     —  Вот же именно его вчера при мне и зарезало трамваем на  Патриарших, причем этот самый загадочный гражданин...

     —  Знакомый   Понтия  Пилата?  —   спросил   Стравинский,   очевидно, отличавшийся большой понятливостью.

     — Именно он, —  подтвердил Иван, изучая Стравинского, — так  вот  он сказал   заранее,  что  Аннушка  разлила  подсолнечное  масло...  А   он   и поскользнулся  как  раз  на  этом   месте!  Как  вам   это   понравится?  — многозначительно осведомился Иван, надеясь произвести большой  эффект своими словами.

     Но  эффекта не  последовало, и Стравинский очень просто задал следующий вопрос:

     — А кто же эта Аннушка?

     Этот вопрос немного расстроил Ивана, лицо его передернуло.

     — Аннушка здесь  совершенно не важна, — проговорил он,  нервничая, — черт ее знает,  кто она  такая. Просто дура  какая-то с Садовой. А важно то, что он заранее,  понимаете ли,  заранее  знал о подсолнечном масле!  Вы меня понимаете?

     —  Отлично понимаю,  — серьезно  ответил  Стравинский  и,  коснувшись колена поэта, добавил: — Не волнуйтесь и продолжайте.

     — Продолжаю, — сказал Иван,  стараясь  попасть в  тон  Стравинскому и зная  уже  по горькому опыту, что лишь спокойствие поможет  ему, — так вот, этот  страшный тип,  а  он  врет,  что  он  консультант,  обладает  какою-то необыкновенной  силой...  Например,  за ним  погонишься,  а  догнать его нет возможности. А с ним  еще парочка, и  тоже хороша, но в своем роде: какой-то длинный  в  битых   стеклах  и,   кроме  того,   невероятных  размеров  кот, самостоятельно ездящий в трамвае. Кроме того, — никем  не перебиваемый Иван говорил  все с большим жаром и убедительностью, — он лично был на балконе у Понтия  Пилата, в чем нет никакого сомнения. Ведь это что же  такое? А?  Его надо немедленно арестовать, иначе он натворит неописуемых бед.

     — Так  вот  вы и  добиваетесь, чтобы его арестовали? Правильно  я  вас понял? — спросил Стравинский.

     "Он умен, — подумал Иван, — надо признаться,  что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!" — и ответил:

     — Совершенно правильно! И как же не  добиваться, вы  подумайте сами! А между тем меня силою задержали здесь, тычут в  глаза лампой, в ванне купают, про  дядю  Федю  чего-то расспрашивают!..  А  его уж давно на свете  нет!  Я требую, чтобы меня немедленно выпустили.

     — Ну что  же,  славно, славно! — отозвался Стравинский,  — вот все и выяснилось. Действительно, какой  же смысл  задерживать в лечебнице человека здорового? Хорошо-с. Я вас немедленно же выпишу отсюда, если вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, а только скажете. Итак, вы нормальны?

     Тут наступила полная тишина,  и  толстая женщина, утром  ухаживавшая за Иваном,  благоговейно  поглядела  на  профессора,  а Иван  еще  раз подумал: "Положительно умен".

     Предложение   профессора  ему  очень  понравилось,  однако  прежде  чем ответить, он очень и очень подумал, морща лоб, и, наконец, сказал твердо:

     — Я — нормален.

     — Ну вот и  славно, — облегченно  воскликнул  Стравинский, —  а если так, то давайте рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, — тут  он повернулся, и ему немедленно подали иванов  лист. —  В поисках неизвестного человека, который отрекомендовался вам как  знакомый Понтия Пилата, вы вчера произвели следующие  действия,  —  тут  Стравинский  стал загибать  длинные пальцы,  поглядывая  то  в лист,  то на Ивана, — повесили на  грудь иконку. Было?

     — Было, — хмуро согласился Иван.

     —  Сорвались  с  забора,  повредили лицо? Так?  Явились  в ресторан  с зажженной  свечой  в руке, в одном  белье  и  в  ресторане  побили  кого-то. Привезли вас  сюда  связанным.  Попав сюда, вы звонили в  милицию и  просили прислать  пулеметы.   Затем  сделали  попытку   выброситься  из  окна.  Так? Спрашивается: возможно  ли,  действуя  таким образом,  кого-либо поймать или арестовать? И  если вы  человек  нормальный, то  вы  сами  ответите:  никоим образом. Вы желаете уйти отсюда? Извольте-с. Но позвольте вас спросить, куда вы направитесь отсюда?

     —  Конечно,  в милицию, — ответил Иван уже не так  твердо  и  немного теряясь под взглядом профессора.

     — Непосредственно отсюда?

     — Угу.

     — А на квартиру к себе не заедете? — быстро спросил Стравинский.

     — Да  некогда  тут заезжать!  Пока я по квартирам буду  разъезжать, он улизнет!

     — Так. А что же вы скажете в милиции в первую очередь?

     —  Про  Понтия  Пилата,  —  ответил  Иван  Николаевич,  и  глаза  его подернулись сумрачной дымкой.

     —  Ну,   вот  и  славно!   —  воскликнул  покоренный  Стравинский  и, обратившись к тому,  что  был  с  бородкой,  приказал:  — Федор Васильевич, выпишите,  пожалуйста,  гражданина Бездомного  в  город. Но эту  комнату  не занимать,  постельное  белье  можно  не  менять.  Через  два часа  гражданин Бездомный опять будет здесь. Ну что же, — обратился он к поэту, — успеха я вам желать не буду,  потому что в  успех этот ни на йоту не верю. До скорого свидания! — и он встал, а свита его шевельнулась.

     — На каком основании я опять буду здесь? — тревожно спросил Иван.

     Стравинский  как  будто  ждал этого вопроса, немедленно  уселся опять и заговорил:

     — На том основании, что, как только вы явитесь в кальсонах в милицию и скажете, что  виделись с  человеком,  лично знавшим Понтия  Пилата,  —  как моментально вас привезут сюда, и вы снова окажетесь в этой же самой комнате.

     — При чем здесь кальсоны? — растерянно оглядываясь, спросил Иван.

     — Главным образом Понтий Пилат. Но и кальсоны  также. Ведь казенное же белье мы с вас снимем и выдадим вам ваше одеяние. А доставлены вы были к нам в кальсонах. А между тем на квартиру к себе вы заехать отнюдь не собирались, хоть я и намекнул вам на это. Далее последует Пилат... И дело готово!

     Тут что-то странное случилось с Иваном Николаевичем. Его воля как будто раскололась, и он почувствовал, что слаб, что нуждается в совете.

     — Так что же делать? — спросил он на этот раз уже робко.

     —  Ну  вот  и славно!  — отозвался  Стравинский,  —  это резоннейший вопрос. Теперь я скажу вам, что, собственно, с вами  произошло. Вчера кто-то вас сильно напугал и расстроил рассказом про Понтия Пилата и прочими вещами. И   вот  вы,  разнервничавшийся,  издерганный   человек,  пошли  по  городу, рассказывая  про Понтия Пилата. Совершенно естественно, что вас принимают за сумасшедшего. Ваше спасение сейчас  только в одном — в полном  покое. И вам непременно нужно остаться здесь.

     — Но его необходимо поймать! — уже моляще воскликнул Иван.

     — Хорошо-с, но самому-то зачем же  бегать? Изложите на бумаге все ваши подозрения  и  обвинения  против  этого  человека.  Ничего  нет  проще,  как переслать ваше заявление куда  следует, и  если, как вы полагаете,  мы имеем дело с преступником, все это выяснится очень скоро. Но  только одно условие: не  напрягайте головы  и старайтесь поменьше думать о Понтии Пилате. Мало ли чего можно рассказать! Не всему надо верить.

     — Понял! — решительно заявил Иван, — прошу выдать мне бумагу и перо.

     —  Выдайте  бумагу  и  коротенький карандаш,  — приказал  Стравинский толстой женщине, а Ивану сказал так: — Но сегодня советую не писать.

     — Нет,  нет, сегодня же, непременно  сегодня, — встревоженно вскричал Иван.

     —  Ну хорошо. Только  не  напрягайте мозг. Не  выйдет сегодня,  выйдет завтра.

     — Он уйдет!

     —  О нет,  — уверенно возразил Стравинский,  —  он никуда  не уйдет, ручаюсь вам. И  помните, что здесь у нас вам всемерно помогут, а без этого у вас ничего не выйдет.  Вы меня  слышите? —  вдруг многозначительно  спросил Стравинский  и завладел обеими руками  Ивана Николаевича. Взяв их в свои, он долго, в упор глядя в глаза  Ивану,  повторял:  —  Вам  здесь помогут... Вы слышите  меня?..  Вам здесь  помогут...  вам  здесь помогут...  Вы  получите облегчение. Здесь тихо, все спокойно. Вам здесь помогут...

     Иван Николаевич неожиданно зевнул, выражение лица его смягчилось.

     — Да, да, — тихо сказал он.

     —  Ну  вот  и  славно!  —  по   своему  обыкновению  заключил  беседу Стравинский  и поднялся,  —  до свиданья!  —  он  пожал руку Ивану и,  уже выходя, повернулся  к тому, что был с бородкой, и сказал: — Да, а  кислород попробуйте... и ванны.

     Через  несколько  мгновений перед  Иваном не  было ни Стравинского,  ни свиты.  За  сеткой  в  окне,  в  полуденном  солнце,  красовался радостный и весенний бор на другом берегу реки, а поближе сверкала река.