Глава 7. Нехорошая квартирка

 

 

     Если бы в следующее утро Степе  Лиходееву  сказали бы так: "Степа! Тебя расстреляют, если  ты сию  минуту не встанешь!" —  Степа ответил бы томным, чуть слышным  голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану".

     Не то что встать, — ему казалось, что он не может открыть глаз, потому что, если он  только  это сделает,  сверкнет  молния  и  голову его  тут  же разнесет на  куски.  В  этой голове  гудел  тяжелый колокол, между  глазными яблоками и закрытыми веками  проплывали  коричневые пятна с  огненно-зеленым ободком, и в довершение  всего тошнило,  причем  казалось,  что  тошнота эта связана со звуками какого-то назойливого патефона.

     Степа  старался что-то припомнить, но припоминалось только одно — что, кажется,  вчера и  неизвестно где  он стоял  с  салфеткой  в руке  и пытался поцеловать какую-то даму,  причем обещал ей, что  на другой день, и ровно  в полдень,  придет к ней  в гости. Дама от этого отказывалась,  говоря:  "Нет, нет,  меня не будет дома!" — а Степа упорно  настаивал на  своем: "А я  вот возьму да и приду!"

     Ни  какая это  была дама,  ни который сейчас час,  ни  какое  число, ни какого месяца — Степа решительно не  знал и, что хуже всего, не мог понять, где он находится.  Он постарался выяснить  хотя бы  последнее  и  для  этого разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло  отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя  на кровати, то есть на  бывшей ювелиршиной кровати,  в  спальне.  Тут  ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.

     Объяснимся: Степа  Лиходеев, директор театра Варьете,  очнулся  утром у себя в той самой квартире, которую он  занимал пополам с покойным Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.

     Надо сказать, что квартира эта — N 50 —  давно уже  пользовалась если не  плохой,  то,  во всяком случае, странной  репутацией. Еще два  года тому назад  владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам:  одному,  фамилия  которого была, кажется,  Беломут, и другому — с утраченной фамилией.

     И  вот   два  года   тому  назад   начались  в  квартире   необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.

     Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия  которого утратилась) и сказал,  что того  просят на минутку  зайти в  отделение  милиции  в  чем-то  расписаться. Жилец приказал Анфисе,  преданной  и давней домашней  работнице Анны Францевны, сказать,  в случае если ему будут звонить,  что он вернется  через десять минут, и  ушел вместе с  корректным милиционером  в белых  перчатках. Но не вернулся  он не только через десять минут,  а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего

то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.

     Набожная,  а откровеннее  сказать —  суеверная, Анфиса  так напрямик и заявила  очень  расстроенной Анне Францевне,  что  это  колдовство и что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и  милиционера, только к ночи  не хочет говорить. Ну, а колдовству, как  известно,  стоит только  начаться, а там уж его  ничем не остановишь.  Второй жилец исчез,  помнится, в понедельник, а в среду   как  сквозь  землю  провалился   Беломут,  но,  правда,  при  других обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу,  и  отвезла,  но  назад  никого  не  привезла и  сама  больше  не вернулась.

     Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую Анна  Францевна почему-то  спешно поехала,  она  не  застала  уже  гражданки Беломут  в квартире.  Но  этого  мало: двери обеих комнат, которые  занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.

     Два  дня прошли кое-как. На  третий  же  день страдавшая все  это время бессонницей  Анна  Францевна  опять-таки спешно  уехала на дачу... Нужно  ли говорить, что она не вернулась!

     Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю,  легла спать во втором часу ночи. Что с  ней  было дальше, неизвестно,  но  рассказывали  жильцы  других квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались  какие-то стуки и будто бы до  утра в окнах  горел электрический свет.  Утром выяснилось, что  и Анфисы нет!

     Об исчезнувших и о проклятой квартире долго  в доме рассказывали всякие легенды, вроде того, например, что эта  сухая  и  набожная Анфиса  будто  бы носила  на своей  иссохшей  груди в замшевом  мешочке  двадцать пять крупных бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном сарае  на той самой  даче, куда спешно ездила Анна Францевна, обнаружились сами  собой какие-то  несметные  сокровища  в виде  тех же  бриллиантов, а также золотых денег  царской чеканки... И прочее в этом  же роде. Ну, чего не знаем, за то не ручаемся.

     Как бы то  ни было,  квартира  простояла пустой и  запечатанной  только неделю, а затем в нее вселились — покойный  Берлиоз с супругой и этот самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как  только они попали в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного месяца пропали  обе  супруги.  Но эти  не  бесследно.  Про супругу  Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга  Степы якобы обнаружилась на  Божедомке, где, как  болтали, директор Варьете,  используя   свои  бесчисленные  знакомства,  ухитрился  добыть  ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...

     Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у  нее  пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что  это  глупости...  Что никакого  пирамидону  у  Груни,  конечно,  нету. Пытался  позвать  на помощь Берлиоза, дважды  простонал: "Миша...  Миша...",  но,  как  сами  понимаете, ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.

     Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою  провел  по  бедру, чтобы определить,  в  брюках  он  или  нет,  и  не определил.

     Наконец, видя,  что он брошен  и  одинок,  что некому ему помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.

     Степа разлепил склеенные  веки и увидел, что отражается в трюмо в  виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с  опухшей,  покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником  и галстуком, в кальсонах и в носках.

     Таким  он увидел  себя в трюмо, а рядом  с зеркалом увидел неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете.

     Степа  сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью  глаза  на неизвестного.

     Молчание нарушил этот  неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова:

     — Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!

     Произошла пауза,  после  которой, сделав над собой  страшнейшее усилие, Степа выговорил:

     — Что вам угодно? —  и сам поразился,  не узнав своего  голоса. Слово "что"  он произнес дискантом, "вам"  —  басом, а  "угодно" у него совсем не вышло.

     Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:

     — Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!

     Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:

     —  Извините...  — надел их  и хрипло спросил: — Скажите, пожалуйста, вашу фамилию?

     Говорить ему  было трудно. При каждом слове  кто-то втыкал ему иголку в мозг, причиняя адскую боль.

     — Как? Вы и фамилию мою забыли? — тут неизвестный улыбнулся.

     — Простите... — прохрипел  Степа,  чувствуя,  что похмелье  дарит его новым симптомом:  ему  показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и  что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.

     — Дорогой Степан  Богданович, —  заговорил  посетитель, проницательно улыбаясь, — никакой  пирамидон  вам  не поможет.  Следуйте старому  мудрому правилу, —  лечить подобное подобным. Единственно, что вернет  вас к жизни, это две стопки водки с острой и горячей закуской.

     Степа был хитрым человеком и, как  ни  был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.

     — Откровенно сказать... — начал  он,  еле ворочая языком,  — вчера я немножко...

     — Ни слова больше! — ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.

     Степа, тараща  глаза,  увидел,  что  на  маленьком  столике  сервирован поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые маринованные грибы на  тарелочке, что-то  в кастрюльке и,  наконец,  водка в объемистом ювелиршином  графинчике. Особенно поразило Степу то,  что  графин запотел  от  холода.  Впрочем,  это   было   понятно   —  он   помещался  в полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.

     Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться  до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки.

     — А вы? — пискнул Степа.

     — С удовольствием!

     Прыгающей рукой поднес Степа  стопку к устам,  а незнакомец одним духом проглотил содержимое своей  стопки. Прожевывая кусок икры, Степа  выдавил из себя слова:

     — А вы что же... закусить?

     —  Благодарствуйте, я не  закусываю  никогда, —  ответил незнакомец и налил по второй. Открыли кастрюлю — в ней оказались сосиски в томате.

     И  вот проклятая  зелень  перед глазами растаяла,  стали выговариваться слова,  и, главное, Степа кое-что  припомнил. Именно, что дело вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда  этот  Хустов и возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор  у "Метрополя", был еще при  этом какой-то актер не актер... с  патефоном в чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще, помнится, выли собаки от этого патефона.  Вот только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.

     Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся,  но Степу сейчас гораздо  более  интересовал день  сегодняшний  и,  в частности,  появление в спальне  неизвестного,  да еще с  закуской и водкой. Вот что недурно было бы разъяснить!

     — Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?

     Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.

     — Однако! Я чувствую, что после водки вы  пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!

     —  Я хочу  вас попросить, чтоб это осталось между нами, — заискивающе сказал Степа.

     — О, конечно,  конечно!  Но за  Хустова я,  само собой  разумеется, не ручаюсь.

     — А вы разве знаете Хустова?

     —  Вчера  в  кабинете  у  вас  видел  этого  индивидуума  мельком,  но достаточно одного  беглого  взгляда  на его лицо, чтобы  понять,  что он  — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.

     "Совершенно верно!" — подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова.

     Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала директора  Варьете.  Дело в том, что в  этом вчерашнем дне зияла преогромная черная дыра. Вот  этого самого незнакомца в берете, воля ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал.

     — Профессор черной магии Воланд, — веско сказал визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.

     Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе и предложил свои гастроли в Варьете.  Степа позвонил  в московскую областную зрелищную  комиссию  и  вопрос этот  согласовал  (Степа побледнел и заморгал глазами),  подписал с  профессором Воландом  контракт  на  семь  выступлений (Степа  открыл  рот), условился,  что  Воланд  придет  к  нему для уточнения деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!

     Придя,  был встречен домработницей Груней, которая  объяснила, что сама она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если визитер  желает видеть Степана Богдановича, то пусть  идет к  нему в спальню сам. Степан  Богданович так  крепко спит, что разбудить его  она не берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...

     —  Позвольте с  вами  рассчитаться, —  проскулил убитый Степа  и стал искать бумажник.

     — О, какой вздор! — воскликнул гастролер  и слушать ничего  больше не

захотел.

     Итак,  водка и закуска  стали  понятны, и  все  же на Степу  было жалко взглянуть: он решительно не помнил ничего о  контракте и,  хоть  убейте,  не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.

     — Разрешите взглянуть на контракт, — тихо попросил Степа.

     — Пожалуйста, пожалуйста...

     Степа взглянул  на  бумагу и  закоченел. Все  было на месте. Во-первых, собственноручная Степина  залихватская подпись!  Косая  надпись  сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту  Воланду в счет следуемых ему за  семь выступлений  тридцати пяти  тысяч рублей  десять  тысяч рублей. Более того:  тут же расписка  Воланда  в том, что  он  эти десять  тысяч уже получил!

     "Что же  это  такое?!"  — подумал  несчастный Степа, и  голова у  него закружилась. Начинаются зловещие  провалы в памяти?!  Но, само  собою, после того, как  контракт был предъявлен,  дальнейшие выражения  удивления были бы просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и, как  был в носках, побежал в  переднюю  к телефону. По дороге он  крикнул  в направлении кухни:

     — Груня!

     Но никто  не  отозвался.  Тут он взглянул на  дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! — рявкнул кто-то  в голове у  Степы. — Этого еще недоставало!"  И  тут  Степины мысли побежали уже по  двойному рельсовому  пути, но, как всегда  бывает  во время катастрофы, в одну сторону  и вообще  черт знает куда. Головную Степину кашу трудно  даже передать. Тут и  чертовщина с черным беретом, холодной водкой и

невероятным контрактом, — а тут еще ко всему этому, не угодно ли, и  печать на двери! То есть  кому хотите сказать, что Берлиоз что-то натворил,  —  не поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...

     И тут закопошились в мозгу у Степы  какие-то  неприятнейшие мыслишки  о статье,  которую,  как назло, недавно он всучил  Михаилу Александровичу  для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, и деньги-то маленькие...

     Немедленно вслед  за  воспоминанием о статье  прилетело воспоминание  о каком-то  сомнительном  разговоре,  происходившем,  как  помнится,  двадцать четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа  ужинал с Михаилом Александровичем.  То есть,  конечно, в  полном  смысле слова  разговор  этот сомнительным назвать нельзя (не  пошел  бы Степа на  такой разговор), но это был  разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно  было бы, граждане,  его и не затевать. До  печати,  нет сомнений,  разговор  этот мог

считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...

     "Ах, Берлиоз, Берлиоз!  — вскипало в  голове у Степы.  —  Ведь это  в голову не лезет!"

     Но горевать  долго не приходилось,  и  Степа  набрал  номер в  кабинете финдиректора Варьете Римского.  Положение Степы было щекотливое:  во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его после  того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить было  чрезвычайно трудно.  В самом деле, ведь  не  спросишь  его так:  "Скажите, заключал  ли я  вчера  с профессором  черной  магии контракт  на  тридцать  пять  тысяч  рублей?" Так спрашивать не годится!

     — Да! — послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.

     — Здравствуйте, Григорий Данилович,  —  тихо заговорил Степа,  — это Лиходеев. Вот  какое дело...  гм... гм... у меня сидит этот...  э...  артист Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..

     — Ах,  черный  маг? —  отозвался  в  трубке Римский, —  афиши сейчас будут.

     — Ага, — слабым голосом сказал Степа, — ну, пока...

     — А вы скоро придете? — спросил Римский.

     — Через  полчаса, — ответил  Степа  и, повесив трубку,  сжал  горячую голову руками.  Ах,  какая  выходила  скверная штука! Что же это  с памятью, граждане? А?

     Однако дольше задерживаться в  передней было неудобно, и Степа  тут  же составил план:  всеми мерами скрыть свою  невероятную забывчивость, а сейчас первым  долгом хитро  выспросить у  иностранца, что он, собственно,  намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?

     Тут  Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, давно не вытираемом  ленивой  Груней, отчетливо  увидел какого-то  странного субъекта — длинного, как жердь, и  в  пенсне  (ах, если бы здесь  был  Иван Николаевич! Он  узнал  бы этого субъекта сразу!). А  тот отразился  и тотчас пропал.  Степа в  тревоге  поглубже  заглянул  в  переднюю, и  вторично  его качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.

     У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.

     "Что же это такое? — подумал он, — уж не схожу ли я с ума?  Откуда  ж эти отражения?!" — он заглянул в переднюю и испуганно закричал:

     — Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним??

     —  Не  беспокойтесь,  Степан Богданович,  —  отозвался голос,  но  не

Грунин,  а гостя из спальни, — кот этот мой. Не нервничайте. А Груни нет, я услал  ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что  вы давно уже не даете ей отпуска.

     Слова эти  были настолько неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге. Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.

     Гость  пребывал в спальне уже  не  один, а в компании. Во втором кресле сидел тот самый  тип, что померещился в передней. Теперь он был  ясно виден: усы-перышки, стеклышко  пенсне  поблескивает, а  другого стеклышка  нет.  Но оказались в  спальне вещи и  похуже: на ювелиршином  пуфе  в развязной  позе развалился некто третий,  именно — жутких размеров черный  кот  со  стопкой водки в одной лапе и вилкой, на  которую он успел поддеть маринованный гриб, в другой.

     Свет, и так слабый  в  спальне, и вовсе  начал меркнуть в глазах Степы. "Вот  как,  оказывается,  сходят с  ума!"  —  подумал  он  и  ухватился  за притолоку.

     —  Я вижу,  вы  немного  удивлены,  дражайший  Степан  Богданович?  — осведомился Воланд  у  лязгающего зубами Степы, — а  между  тем  удивляться нечему. Это моя свита.

     Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

     —  И свита эта требует места, — продолжал  Воланд, — так что кое-кто из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний — именно вы!

     —   Они,  они!  —  козлиным  голосом   запел  длинный  клетчатый,  во множественном числе  говоря о Степе,  — вообще они в  последнее время жутко свинячат.  Пьянствуют,  вступают   в  связи  с  женщинами,  используя   свое положение, ни  черта не делают,  да и  делать  ничего не  могут, потому  что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!

     — Машину зря гоняет казенную! — наябедничал и кот, жуя гриб.

     И  тут случилось  четвертое, и последнее,  явление  в  квартире,  когда Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.

     Прямо из зеркала трюмо вышел  маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке  на голове и  с торчащим  изо рта клыком, безобразящим и  без того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.

     —  Я, —  вступил в разговор  этот новый, — вообще не понимаю, как он попал в директора, —  рыжий гнусавил  все больше и  больше, — он  такой же директор, как я архиерей!

     — Ты не  похож  на архиерея, Азазелло, — заметил кот, накладывая себе сосисек на тарелку.

     —  Я это  и  говорю, —  прогнусил рыжий  и,  повернувшись  к Воланду, добавил почтительно: —  Разрешите,  мессир, его выкинуть  ко всем чертям из Москвы?

     — Брысь!! — вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.

     И тогда спальня завертелась  вокруг Степы,  и  он ударился о  притолоку головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."

     Но он не умер.  Открыв  слегка глаза, он увидел себя сидящим  на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, он увидел, что  шумит море,  и  что даже больше  того, —  волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади — красивый город на горах.

     Не  зная,  как поступают в таких случаях,  Степа поднялся на трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.

     На  молу  стоял  какой-то человек, курил, плевал в  море. На  Степу  он поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:

     — Умоляю, скажите, какой это город?

     — Однако! — сказал бездушный курильщик.

     — Я  не пьян,  —  хрипло  ответил  Степа, — я  болен, со мной что-то случилось, я болен... Где я? Какой это город?..

     — Ну, Ялта...

     Степа тихо вздохнул,  повалился  на  бок,  головою стукнулся о нагретый камень мола.