Глава 6. Шизофрения, как и было сказано

 

 

     Когда   в   приемную  знаменитой   психиатрической   клиники,   недавно отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек  с  острой бородкой  и облаченный в  белый  халат, была  половина второго  ночи. Трое санитаров  не спускали глаз с  Ивана  Николаевича, сидящего на диване. Тут  же находился и крайне  взволнованный  поэт  Рюхин.  Полотенца,  которыми  был  связан  Иван Николаевич, лежали грудой  на том  же диване. Руки и  ноги Ивана Николаевича были свободны.

     Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:

     — Здравствуйте, доктор.

     Доктор поклонился Рюхину, но,  кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича.

     Тот сидел совершенно неподвижно, со  злым лицом, сдвинув брови,  и даже не шевельнулся при входе врача.

     —  Вот,  доктор, —  почему-то  таинственным шепотом  заговорил Рюхин, пугливо   оглядываясь  на   Ивана   Николаевича,  —   известный  поэт  Иван Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...

     — Сильно пил? — сквозь зубы спросил доктор.

     — Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...

     — Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?

     — Нет, — вздрогнув,  ответил Рюхин,  — я  его вчера видел и  сегодня утром. Он был совершенно здоров...

     — А почему в кальсонах? С постели взяли?

     — Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...

     —  Ага, ага, —  очень  удовлетворенно  сказал  доктор,  —  а  почему ссадины? Дрался с кем-нибудь?

     —  Он  с  забора упал,  а потом  в ресторане  ударил  одного... И  еще кое-кого...

     — Так, так, так, — сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: — Здравствуйте!

     — Здорово, вредитель! — злобно и громко ответил Иван.

     Рюхин  сконфузился  до того, что не  посмел поднять  глаза на вежливого доктора. Но тот  ничуть не обиделся, а привычным,  ловким жестом  снял очки, приподняв полу халата, спрятал  их в задний карман  брюк, а затем  спросил у Ивана:

     — Сколько вам лет?

     — Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! — грубо закричал Иван и отвернулся.

     — Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?

     — Мне двадцать  три года,  — возбужденно заговорил Иван, — и я подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! — отнесся он отдельно к Рюхину.

     — А на что же вы хотите пожаловаться?

     — На то, что меня, здорового человека, схватили и  силой приволокли  в сумасшедший дом! — в гневе ответил Иван.

     Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия не  было  у  того в  глазах. Из мутных,  как  они  были  в  Грибоедове,  они превратились в прежние, ясные.

     "Батюшки! — испуганно  подумал Рюхин,  — да он и впрямь нормален? Вот чепуха какая! Зачем же  мы,  в самом деле, сюда-то  его притащили? Нормален, нормален, только рожа расцарапана..."

     —  Вы  находитесь, —  спокойно заговорил  врач, присаживаясь на белый табурет на  блестящей ноге,  — не в сумасшедшем доме, а в  клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.

     Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:

     —  Слава те  господи!  Нашелся  наконец  хоть  один  нормальный  среди идиотов, из которых первый — балбес и бездарность Сашка!

     — Кто этот Сашка-бездарность? — осведомился врач.

     —  А вот  он,  Рюхин!  —  ответил  Иван  и  ткнул  грязным пальцем  в направлении Рюхина.

     Тот вспыхнул от негодования.

     "Это  он мне вместо  спасибо!  — горько подумал он,  —  за то, что  я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"

     —  Типичный кулачок по своей психологии, — заговорил Иван Николаевич, которому,  очевидно,  приспичило  обличать  Рюхина,  —  и  притом  кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию и сличите с  теми  звучными стихами,  который  он сочинил  к первому  числу! Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь —  что он там думает... вы ахнете! — и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.

     Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об  одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие  в том, кто  оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать  ничего  нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?!

     —  А  почему  вас,  собственно,  доставили  к  нам?  — спросил  врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.

     — Да черт  их возьми,  олухов! Схватили, связали какими-то тряпками  и поволокли в грузовике!

     — Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?

     — Ничего тут нету удивительного, —  ответил Иван, — пошел я купаться на Москва-реку,  ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили! Не  голым же мне  по  Москве  идти? Надел что  было,  потому  что  спешил  в  ресторан  к Грибоедову.

     Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:

     — Ресторан так называется.

     — Ага, — сказал  врач, — а  почему так спешили? Какое-нибудь деловое свидание?

     —  Консультанта  я  ловлю,  —  ответил  Иван  Николаевич  и  тревожно оглянулся.

     — Какого консультанта?

     — Вы Берлиоза знаете? — спросил Иван многозначительно.

     — Это... композитор?

     Иван расстроился.

     — Какой там композитор? Ах да, да  нет!  Композитор — это однофамилец Миши Берлиоза!

     Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.

     —  Секретаря МАССОЛИТа  Берлиоза сегодня вечером задавило  трамваем на Патриарших.

     — Не ври ты, чего не знаешь! — рассердился на Рюхина Иван, — я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!

     — Толкнул?

     —  Да при  чем  здесь "толкнул"? —  сердясь  на общую  бестолковость, воскликнул  Иван,  —  такому  и  толкать  не надо!  Он  такие  штуки  может выделывать, что только держись! Он  заранее знал,  что  Берлиоз попадет  под трамвай!

     — А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?

     — То-то и беда, что только я и Берлиоз.

     — Так. Какие  же меры вы приняли,  чтобы поймать этого  убийцу? — тут врач  повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.

     — Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...

     — Вот эту? — спросил врач, указывая на  изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.

     — Эту самую, и...

     — А иконка зачем?

     —  Ну да,  иконка... — Иван  покраснел,  — иконка-то больше всего  и испугала, — он опять ткнул  пальцем в сторону Рюхина, — но дело в том, что он, консультант, он, будем говорить  прямо... с нечистой силой знается...  и так его не поймаешь.

     Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.

     —  Да-с, — продолжал Иван,  — знается!  Тут  факт бесповоротный.  Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так  смотреть! Верно говорю! Все видел — и балкон и пальмы. Был, словом, у понтия Пилата, за это я ручаюсь.

     — Ну-те, ну-те...

     — Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...

     Вдруг часы ударили два раза.

     — Эге-ге! — воскликнул  Иван  и поднялся с дивана, — два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?

     — Пропустите к телефону, — приказал врач санитарам.

     Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:

     — Женат он?

     — Холост, — испуганно ответил Рюхин.

     — Член профсоюза?

     — Да.

     — Милиция? —  закричал Иван  в трубку,  — милиция? Товарищ дежурный, распорядитесь сейчас  же, чтобы  выслали пять мотоциклетов с пулеметами  для поимки  иностранного консультанта. Что?  Заезжайте  за  мною, я  сам  с вами поеду...  Говорит  поэт Бездомный из  сумасшедшего дома... Как ваш адрес? — шепотом спросил Бездомный  у доктора, прикрывая трубку  ладонью,  — а потом опять закричал  в  трубку:  — Вы  слушаете?  Алло!.. Безобразие!  —  вдруг завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул

ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.

     — Помилуйте, куда же вы хотите идти? — заговорил врач, вглядываясь  в глаза  Ивана,  — глубокой  ночью,  в белье...  Вы  плохо  чувствуете  себя, останьтесь у нас!

     —  Пропустите-ка, — сказал Иван санитарам,  сомкнувшимся у дверей. — Пустите вы или нет? — страшным голосом крикнул поэт.

     Рюхин задрожал, а женщина  нажала кнопку в столике, и на его стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.

     — Ах так?! — дико и  затравленно озираясь, произнес Иван, — ну ладно же! Прощайте... — и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:

     — Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!

     Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним  взмахом распорола  ветхий рукав толстовки  и вцепилась  в руку с неженской силой. Запахло эфиром. Иван ослабел в руках  четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом и вколол иглу в  руку Ивану. Ивана подержали  еще несколько секунд,  и потом опустили на диван.

     — Бандиты! —  прокричал Иван и вскочил  с дивана, но был водворен  на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже сел  сам.  Он  помолчал,  диковато озираясь, потом неожиданно  зевнул, потом улыбнулся со злобой.

     — Заточили все-таки,  — сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег, голову положил на  подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал  уже сонным голосом, без злобы: —  Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более  всего интересует Понтий Пилат... Пилат... — тут он закрыл глаза.

     —  Ванна,  сто семнадцатую отдельную  и пост к  нему, —  распорядился врач,  надевая очки. Тут  Рюхин  опять вздрогнул:  бесшумно  открылись белые двери, за  ними  стал  виден коридор,  освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.

     —  Доктор,  —  шепотом  спросил  потрясенный Рюхин,  —  он,  значит, действительно болен?

     — О да, — ответил врач.

     — А что же это такое с ним? — робко спросил Рюхин.

     Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:

     —  Двигательное  и  речевое возбуждение...  Бредовые  интерпретации... Случай,  по-видимому,  сложный...  Шизофрения,  надо  полагать.  А  тут  еще алкоголизм...

     Рюхин  ничего не понял  из  слов  доктора, кроме того,  что  дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:

     — А что это он все про какого-то консультанта говорит?

     — Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...

     Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и  свет еще  не погашенных на шоссе  фонарей  был  уже  не нужен и  неприятен. Шофер злился  на то, что пропала ночь, гнал машину что  есть сил, и ее заносило на поворотах.

     Вот  и лес  отвалился,  остался где-то  сзади,  и река  ушла  куда-то в сторону,  навстречу  грузовику сыпалась разная  разность:  какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки,  груды щебня, земля, исполосованная каналами,  — словом, чувствовалось, что вот-вот она,  Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.

     Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в  троллейбусе милиционером  и  пантелеем,  ездили  по  всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев  почему-то со злобой: "Да ну  их  к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?.." — отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.

     Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший  след. Рюхин старался понять, что  его терзает. Коридор с  синими лампами, прилипший  к памяти?  Мысль  о том,  что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это — так ведь,  общая мысль. А вот  есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные  слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.

     Поэт  не глядел  уже по  сторонам, а,  уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.

     Да, стихи... Ему — тридцать два года!  В самом деле, что же дальше? — И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. — До старости?

— Да, до старости. — Что же  принесут ему эти стихотворения? Славу? "Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя.  Никогда слава не  придет  к тому, кто сочиняет  дурные  стихи.  Отчего  они  дурные?  Правду,  правду  сказал!  — безжалостно обращался к самому себе  Рюхин, — не верю я ни во  что из того, что пишу!.."

     Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под  ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,  более того, что над Москвой  рассвет,  что облако подсвечено  золотом, что  грузовик его стоит,  застрявши  в колонне других  машин  у  поворота  на  бульвар, и  что близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.

     Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример настоящей  удачливости...  — тут  Рюхин  встал во  весь  рост на  платформе грузовика  и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы  шаг он ни сделал в жизни, что бы  ни случилось с ним, все шло  ему на пользу, все  обращалось к его славе!  Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное  есть в этих  словах:  "Буря  мглою..."?  Не понимаю!.. Повезло, повезло! — вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что  грузовик  под  ним  шевельнулся,  —  стрелял,  стрелял  в  него   этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."

     Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший  поэт не более чем через две минуты входил на веранду  Грибоедова. Она уже опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее  суетился  знакомый  конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.

     Рюхин,   обремененный    полотенцами,    был    встречен    Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и  тотчас избавлен от проклятых тряпок.  Не будь Рюхин так  истерзан в клинике и на грузовике,  он, наверно,  получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в  лечебнице,  и  украшая этот рассказ выдуманными  подробностями. Но сейчас  ему было не до того, а  кроме того,  как  ни  мало  был  наблюдателен  Рюхин,  —  теперь,  после пытки  в грузовике, он впервые остро вгляделся в  лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по  сути дела, совершенно  равнодушен  к  судьбе Бездомного  и ничуть  его  не  жалеет.  "И молодец!  И правильно!"  — с  цинической,  самоуничтожающей злобой  подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:

     — Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...

     Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:

     — Понимаю... сию минуту... — и махнул официанту.

     Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и  признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.

     Поэт истратил свою ночь,  пока другие  пировали,  и теперь понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти со столов.  У котов, шнырявших возле  веранды,  был утренний  вид.  На поэта неудержимо наваливался день.