Глава 4. Погоня

 

 

     Утихли  истерические  женские крики,  отсверлили свистки  милиции,  две санитарные машины увезли: одна  — обезглавленное тело и отрезанную голову в морг, другая  — раненную  осколками стекла красавицу  вожатую,  дворники  в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на  скамейку, не добежав до турникета,  так и остался на ней.

     Несколько  раз  он пытался подняться,  но ноги его  не  слушались —  с Бездомным приключилось что-то вроде паралича.

     Поэт бросился бежать  к турникету,  как только услыхал  первый вопль, и видел,  как голова подскакивала на мостовой. От этого  он до того  обезумел, что,  упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца он, конечно,  забыл и старался понять только одно,  как это  может быть, что вот только что он говорил с Берлиозом, а через минуту — голова...

     Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то  восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.

     Однако неожиданно возле него  столкнулись две женщины, и  одна из  них, востроносая  и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой  женщине так:

     — Аннушка, наша Аннушка! С садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее подсолнечного  масла,  да   литровку-то   о  вертушку  и  разбей!  Всю  юбку изгадила...  Уж  она  ругалась,  ругалась!  А  он-то,  бедный,  стало  быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...

     Из  всего  выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг  Ивана  николевича вцепилось одно слово: "Аннушка"...

     —  Аннушка...  Аннушка?.. —  забормотал  поэт, тревожно  озирась,  — позвольте, позвольте...

     К слову  "Аннушка"  привязались  слова  "подсолнечное  масло", а  затем почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку, начиная со слова "Аннушка". И цепочка эта связалась очень  быстро и тотчас привела к сумасшедшему профессору.

     Виноват! Да ведь он же  сказал, что  заседание не состоится, потому что Аннушка  разлила масло.  И, будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая была женщина?! Что же это такое? А?

     Не оставалось  даже зерна сомнения в том,  что таинственный консультант точно  знал  заранее  всю картину ужасной  смерти Берлиоза.  Тут  две  мысли пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!", и вторая: "Уж не подстроил ли он это сам?!"

     Но, позвольте спросить, каким образом?!

     — Э, нет! Это мы узнаем!

     Сделав над собой великое усилие,  Иван Николаевич поднялся со скамьи  и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором.  И оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел.

     На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и  в лунном,  всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.

     Отставной втируша-регент  сидел  на  том самом  месте,  где  сидел  еще недавно сам  Иван  Николаевич.  Теперь регент  нацепил себе на  нос явно  не нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не  было, а другое треснуло. От этого  клетчатый гражданин  стал еще  гаже, чем был  тогда,  когда  указывал Берлиозу путь на рельсы.

     С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору  и,  взглянув ему  в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не было.

     — Сознавайтесь, кто вы такой? — глухо спросил Иван.

     Иностранец  насупился,  глянул  так, как будто впервые видит  поэта,  и ответил неприязненно:

     — Не понимай... русский говорить...

     — Они не понимают! — ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.

     — Не  притворяйтесь! — грозно сказал  Иван и почувствовал  холод  под ложечкой,  — вы  только что прекрасно говорили  по-русски. Вы не немец и не профессор! Вы — убийца и шпион! Документы! — яростно крикнул Иван.

     Загадочный  профессор  брезгливо скривил и без того  кривой рот и пожал плечами.

     — Гражданин! — опять встрял мерзкий регент, — вы что же это волнуете интуриста? За это с вас строжайше  спросится! — а  подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.

     Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:

     —  Эй, гражданин,  помогите  задержать  преступника!  Вы  обязаны  это сделать!

     Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:

     — Где  твой  преступник?  Где  он?  Иностранный  преступник?  — глаза регента радостно заиграли, — этот?  Ежели он преступник,  то  первым долгом следует кричать:  "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом! — и тут регент разинул пасть.

     Растерявшийся  Иван послушался шуткаря-регента  и  крикнул "караул!", а регент его надул, ничего не крикнул.

     Одинокий,  хриплый  крик  Ивана  хороших  результатов  не  принес.  Две каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово "пьяный".

     — А, так ты с ним заодно? — впадая в гнев, прокричал Иван, — ты  что же это, глумишься надо мной? Пусти!

     Иван  кинулся  вправо, и  регент  — тоже вправо! Иван —  влево, и тот мерзавец туда же.

     — Ты нарочно под ногами путаешься? — зверея, закричал Иван, — я тебя самого предам в руки милиции!

     Иван сделал попытку ухватить  негодяя  за рукав, но промахнулся и ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.

     Иван  ахнул, глянул вдаль и увидел  ненавистного неизвестного. Тот  был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный регент  успел присоединиться  к  нему. Но это  еще не  все: третьим  в  этой компании оказался неизвестно  откуда  взявшийся  кот, громадный,  как боров, черный,  как  сажа или грач, и  с  отчаянными кавалерийскими  усами.  Тройка двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.

     Иван  устремился за злодеями  вслед и  тотчас  убедился, что догнать их будет очень трудно.

     Тройка  мигом  проскочила  по переулку  и  оказалась  на  Cпиридоновке. Сколько  Иван не  прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им ничуть не сокращалось. И не успел поэт  опомниться,  как  после тихой  Cпиридоновки  очутился у  Никитских  ворот, где  положение  его ухудшилось.  Тут  уж  была толчея, Иван  налетел на кой-кого из прохожих,  был  обруган.  Злодейская же шайка  к  тому  же  здесь  решила применить излюбленный бандитский  прием — уходить врассыпную.

     Регент с великой ловкостью  на  ходу  ввинтился  в  автобус, летящий  к Арбатской  площади,  и  ускользнул.  Потеряв одного  из  преследуемых,  Иван сосредоточил свое внимание  на коте и видел, как этот странный кот подошел к подножке  моторного  вагона  "А",  стоящего   на  остановке,  нагло  отсадил взвизгнувшую  женщину, уцепился  за поручень и  даже сделал попытку  всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.

     Поведение кота настолько поразило Ивана, что он  в неподвижности застыл у бакалейного  магазина на углу  и  тут вторично,  но  гораздо сильнее,  был поражен  поведением  кондукторши. Та,  лишь  только увидела кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:

     — Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!

     Ни кондукторшу,  ни пассажиров не поразила  самая суть дела: не то, что кот  лезет в трамвай, в  чем было бы еще  полбеды, а  то, что он  собирается платить!

     Кот  оказался  не  только  платежеспособным,  но  и  дисциплинированным зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил  наступление, снялся с подножки  и сел на  остановке, потирая гривенником усы. Но лишь  кондукторша рванула веревку и  трамвай тронулся, кот  поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки  ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три вагона,  кот  вскочил  на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в  какую-то кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.

     Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех — профессора.  Но,  по  счастью, тот не  успел  улизнуть. Иван увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение ока Иван и сам  оказался  там. Однако  удачи не  было.  Поэт и шагу прибавлял, и рысцой начинал бежать,  толкая  прохожих,  и  ни  на  сантиметр  не  приблизился  к профессору.

     Как ни был расстроен Иван, все же его  поражала  та  сверхъестественная скорость, с которой  происходила погоня. И  двадцати  секунд  не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже  ослеплен  огнями на Арбатской площади.   Еще  несколько  секунд,  и   вот  какой-то   темный   переулок  с покосившимися  тротуарами, где Иван  Николаевич грохнулся  и разбил  колено. Опять  освещенная  магистраль  —  улица  Кропоткина, потом  переулок, потом остоженка и еще  переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич окончательно потерял  того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.

     Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме  N 13  и обязательно в квартире 47.

     Ворвавшись  в  подъезд,   Иван  Николаевич  взлетел   на  второй  этаж, немедленно  нашел  эту  квартиру  и  позвонил  нетерпеливо.  Ждать  пришлось недолго:  открыла  Ивану дверь какая-то девочка  лет  пяти  и,  ни о чем  не справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.

     В  громадной,  до  крайности   запущенной  передней,  слабо  освещенной малюсенькой  угольной лампочкой  под высоким, черным  от грязи  потолком, на стене  висел велосипед без шин, стоял  громадный ларь, обитый железом, а  на полке над вешалкой  лежала зимняя шапка, и  длинные ее уши свешивались вниз. За  одной  из дверей гулкий мужской  голос в  радиоаппарате  сердито  кричал что-то стихами.

     Иван Николаевич ничуть не  растерялся в  незнакомой обстановке  и прямо устремился в коридор, рассуждая так:  "Он,  конечно, спрятался в ванной".  В коридоре  было темно.  Потыкавшись в стены,  Иван увидел слабенькую  полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.

     Однако повезло не  так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло влажным, теплом и, при свете  углей, тлеющих в колонке, он разглядел  большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая  гражданка, вся в  мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась  на  ворвавшегося Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:

     — Кирюшка!  Бросьте  трепаться! Что  вы,  с  ума сошли?.. Федор Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! — и махнула на Ивана мочалкой.

     Недоразумение  было  налицо,  и  повинен  в  нем  был,  конечно,   Иван Николаевич.  Но признаться  в этом он не пожелал и,  воскликнув укоризненно: "Ах, развратница!.." —  тут же  зачем-то очутился на кухне. В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке  стояло безмолвно  около десятка  потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое окно, скупо  освещал тот угол,  где в  пыли и паутине  висела забытая икона, из-за  киота  которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая — бумажная.

     Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном,  но только, прежде чем  выбежать на  черный ход, он присвоил одну  из этих  свечей,  а  также и бумажную иконку. Вместе с этими  предметами он покинул неизвестную квартиру, что-то  бормоча, конфузясь  при  мысли о том, что он  только что  пережил  в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы  был этот наглый  Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.

     В пустынном безотрадном переулке  поэт оглянулся,  ища беглеца, но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:

     — Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!

     Следовало бы, пожалуй, спросить  Ивана Николаевича, почему он полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе в том, что спросить-то  было  некому.  Омерзительный переулок был совершенно пуст.

     Через  самое  короткое  время можно было  увидеть  Ивана Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.

     Сняв  с  себя одежду,  Иван поручил ее  какому-то  приятному  бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных ботинок.  Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся  в  воду. Дух перехватило у него, до того была холодна  вода,  и мелькнула даже мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить  удалось, и, отдуваясь и фыркая,  с  круглыми  от ужаса глазами,  Иван  Николаевич  начал плавать в  пахнущей  нефтью  черной воде  меж изломанных зигзагов  береговых фонарей.

     Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где  осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и первый,  то есть сам бородач.  Точно на  том  месте, где  была груда платья, остались  полосатые  кальсоны,  рваная толстовка,  свеча,  иконка и  коробка спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то  вдаль кулаком, Иван облачился в то, что было оставлено.

     Тут его  стали  беспокоить два соображения: первое, это то, что исчезло удостоверение  МАССОЛИТа, с которым он  никогда  не  расставался, и, второе, удастся  ли  ему в таком виде беспрепятственно пройти по  Москве? Все-таки в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все  же не случилось бы какой-нибудь придирки или задержки.

     Иван оборвал пуговицы с кальсон там,  где те застегивались у щиколотки, в  расчете на то, что, может быть, в таком виде  они сойдут за летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:

     — К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.

     Город  уже  жил  вечерней  жизнью.  В  пыли  пролетали, бряцая  цепями, грузовики,  на  платформах коих,  на  мешках, раскинувшись животами  кверху, лежали какие-то  мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон горел огонь под  оранжевым  абажуром, и  из всех  окон,  из  всех  дверей, из всех подворотен,  с  крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался хриплый  рев полонеза из оперы "Евгений Онегин".

     Опасения  Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие обращали на него внимание  и оборачивались. Вследствие  этого он решил покинуть  большие улицы и пробираться переулочками, где  не так  назойливы  люди,  где  меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.

     Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и начал пробираться  под стенками, пугливо  косясь, ежеминутно оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков.

     И  на  всем  его  трудном пути  невыразимо почему-то  мучил  вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.