Эпилог

 

 

     Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботний вечер на закате Воланд покинул  столицу,  исчезнув вместе  со своей свитой с Воробьевых гор?

     О  том,  что в течение долгого времени  по всей столице шел тяжелый гул самых невероятных  слухов, очень  быстро  перекинувшихся  и  в  отдаленные и глухие  места провинции, и говорить не приходится, и  слухи  эти  даже тошно повторять.

     Пишущий эти правдивые строки сам  лично, направляясь в феодосию, слышал в поезде  рассказ о том,  как  в Москве  две тысячи человек вышли из  театра нагишом  в  буквальном  смысле  слова и в таком виде разъехались по  домам в таксомоторах.

     Шепот "нечистая сила..."  слышался в очередях,  стоявших у молочных,  в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.

     Наиболее  развитые и культурные люди в этих  рассказах о нечистой силе, навестившей  столицу,  разумеется,  никакого  участия  не  принимали и  даже смеялись над  ними  и пытались  рассказчиков  образумить.  Но  факт все-таки остается фактом,  и отмахнуться  от него без объяснений никак нельзя: кто-то побывал в столице.  Уж одни угольки, оставшиеся от  Грибоедова, да  и многое другое слишком красноречиво это подтверждали.

     Культурные  люди  стали  на  точку  зрения  следствия:  работала  шайка гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.

     Меры к ее  поимке, как в Москве, так  и за  пределами  ее далеко, были, конечно,  приняты  немедленные  и  энергичные,  но,  к  великому  сожалению, результатов  не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими присными исчез и  ни в Москву более  не возвращался и нигде вообще не появился и ничем себя не проявил. Совершенно естественно, что возникло предположение о том, что он бежал за границу, но и там нигде он не обозначился.

     Следствие по его делу  продолжалось  долго. Ведь как-никак,  а дело это было чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях сведенных с ума  людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о Берлиозе и об этом  несчастном   служащем   в   бюро   по   ознакомлению   иностранцев   с достопримечательностями  Москвы, бывшем  бароне Майгеле.  Ведь  они-то  были убиты. Обгоревшие кости  второго были  обнаружены в квартире N 50 по Садовой улице,  после  того  как потушили  пожар. Да,  были  жертвы,  и  эти  жертвы требовали следствия.

     Но были и еще жертвы, и уже после того, как  Воланд покинул столицу,  и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.

     Штук  сто  примерно  этих мирных,  преданных  человеку  и полезных  ему животных были  застрелены  или истреблены  иными способами в  разных  местах страны.  Десятка полтора котов,  иногда  в сильно  изуродованном  виде, были доставлены в отделения  милиции в  разных городах. Например, в Армавире один из ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в милицию со связанными передними лапами.

     Подкараулил  этого  кота  гражданин  в  тот  момент,  когда  животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, что они порочны,  а  оттого, что  они боятся, чтобы  кто-либо из  существ  более сильных, чем они, — собаки и люди, — не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то  и другое  очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да,  нет  никакой!), да,  так с  вороватым  видом кот  собирался устремиться зачем-то в лопухи.

     Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его, гражданин ядовито и угрожающе бормотал:

     — Ага!  Стало  быть,  теперь  к нам, в Армавир,  пожаловали,  господин гипнотизер?  Ну, здесь вас  не испугались. Да вы не притворяйтесь немым. Нам уже понятно, что вы за гусь!

     Вел  кота  в милицию  гражданин,  таща бедного зверя за передние  лапы, скрученные  зеленым  галстуком,  и  добиваясь  легкими  пинками,  чтобы  кот непременно шел на задних лапах.

     — Вы,  — кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками,  — бросьте, бросьте дурака валять!  Не  выйдет  это!  Извольте ходить,  как все ходят!

     Черный кот только  заводил  мученические  глаза. Лишенный природой дара слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный зверь обязан в первую  очередь  милиции,   а   кроме   того,   своей   хозяйке,   почтенной старушке-вдове. Лишь  только кот был доставлен в  отделение, там  убедились, что  от гражданина  сильнейшим  образом  пахнет спиртом, вследствие  чего  в показаниях его  тотчас  же усомнились. А  тем временем старушка, узнавшая от соседей, что ее кота замели, кинулась бежать в отделение и поспела  вовремя. Она дала самые лестные рекомендации коту, объяснила, что  знает его пять лет с  тех  пор, как  он был  котенком, ручается  за него,  как  за  самое себя, доказала, что он ни в чем плохом не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так в нем и вырос и учился ловить мышей.

     Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета.

     Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными  на короткое время  оказались: в Ленинграде — граждане  Вольман и  Вольпер, в  Саратове, Киеве  и  Харькове  — трое  Володиных, в Казани — Волох, а  в Пензе, и  уж совершенно  неизвестно  почему,  — кандидат  химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет.

     Попались  в  разных   местах,  кроме  того,  девять  Коровиных,  четыре Коровкина и двое Караваевых.

     Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров карточными фокусами.

     В Ярославле, как  раз  в обеденную пору, в ресторан явился гражданин  с примусом  в руках,  который он  только что взял из починки.  Двое швейцаров, лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и бежали, а за ними бежали  из  ресторана  все  посетители  и  служащие.  При  этом  у  кассирши непонятным образом пропала вся выручка.

     Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов.      Еще и еще раз нужно отдать  справедливость следствию. Все было  сделано не  только для  того,  чтобы поймать  преступников,  но  и для  того,  чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это  было объяснено, и объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.

     Представители  следствия  и  опытные психиатры  установили,  что  члены преступной  шайки  или,  по  крайней  мере,  один  из  них  (преимущественно подозрение  в   этом   падало   на  Коровьева)  являлись   невиданной   силы гипнотизерами, могущими  показывать  себя не  в том месте, где они  на самом деле находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого, они свободно внушали столкнувшимся с  ними, что некие вещи или люди находятся там, где на самом деле их не было, и наоборот, удаляли из поля зрения те вещи или людей, которые действительно в этом поле зрения имелись.

     В  свете  таких  объяснений  решительно все  понятно,  и даже  наиболее волновавшая  граждан, ничем, казалось бы,  не  объяснимая неуязвимость кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.

      Никакого  кота  на  люстре,  натурально,  не  было,  никто  и  не думал отстреливаться,  стреляли  по  пустому  месту,  в  то  время  как  Коровьев, внушивший, что  кот  безобразничает  на люстре,  мог  свободно находиться за спиной  стрелявших, кривляясь  и наслаждаясь  своею  громадной, но преступно использованной способностью  внушать.  Он же,  конечно,  и  поджег квартиру, разлив бензин.

     Ни в какую Ялту,  конечно, Степа  Лиходеев  не улетал (это не  под силу даже Коровьеву) и телеграмм  оттуда не  посылал. После того,  как он упал  в обморок в  ювелиршиной квартире,  испуганный фокусом Коровьева,  показавшего ему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней до тех пор,  пока Коровьев,  издеваясь  над ним,  не  напялил  на него  войлочную  шляпу и  не отправил его на московский аэродром, внушив предварительно встречавшим Степу представителям угрозыска, что Степа вылезет  из аэроплана,  прилетевшего  из севастополя.

     Правда,  угрозыск Ялты  утверждал,  что  он  принимал  босого  Степу  и телеграммы насчет  Степы в Москву слал,  но ни одной  копии этих телеграмм в делах никак  не  обнаружилось, из чего был сделан  печальный,  но совершенно несокрушимый   вывод,   что  гипнотизерская  банда   обладает   способностью гипнотизировать на громадном расстоянии,  и притом не только отдельных  лиц, но и целые группы их. При этих условиях преступники могли свести с ума людей с самой стойкой психической организацией.

     Что  там говорить о  таких пустяках, как  колода карт в чужом кармане в партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее в этом же  роде! Такие штуки может  отколоть любой  профессионал-гипнотизер средней силы,  в  том числе  и нехитрый  фокус  с  оторванием головы у  конферансье. Говорящий кот  —  тоже сущий вздор. Для того, чтобы предъявить людям такого кота, достаточно владеть первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ.

     Да, дело тут вовсе  не в колодах, фальшивых письмах в портфеле Никанора Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под трамвай Берлиоза на верную смерть.  Это  он свел  с  ума  бедного  поэта  Ивана  Бездомного,  он заставлял его грезить  и  видеть  в  мучительных  снах  древний  Ершалаим  и сожженную солнцем  безводную Лысую Гору с тремя повешенными на столбах.  Это он и  его шайка заставили  исчезнуть из  Москвы Маргариту  Николаевну  и  ее домработницу  Наташу.  Кстати:  этим  делом  следствие  занималось  особенно внимательно. Требовалось выяснить, были ли похищены эти женщины шайкой убийц и  поджигателей или  же  бежали вместе  с преступной компанией  добровольно? Основываясь на  нелепых и путаных показаниях Николая Ивановича  и  приняв во внимание странную и безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку,  в которой она пишет, что  уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на  месте, —  следствие пришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были загипнотизированы, подобно многим другим, и в таком виде похищены бандой. Возникла и, вероятно, совершенно  правильная  мысль,  что  преступников  привлекла  красота  обеих женщин.

     Но вот что осталось совершенно неясным для следствия — это побуждение, заставившее шайку похитить  душевнобольного,  именующего  себя мастером,  из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как  не удалось добыть и  фамилию  похищенного больного.  Так  и  сгинул он  навсегда  под  мертвой кличкой: "Номер сто восемнадцатый из первого корпуса".

     Итак, почти  все  объяснилось, и  кончилось  следствие, как  вообще все кончается.

     Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от Воланда и его присных, и как  бы ни были мелки  и незначительны эти  изменения, все же следует их отметить.

     Жорж,  например,  Бенгальский,  проведя  в   лечебнице  четыре  месяца, поправился и вышел,  но  службу  в Варьете вынужден был покинуть, и  в самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, — память о черной магии и  ее разоблачениях оказалась  очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете, ибо понимал,  что представать  ежевечерне  перед двумя  тысячами  человек,  быть неизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как ему лучше: с головой или без головы? — слишком мучительно.

     Да, кроме того, утратил конферансье  значительную дозу своей веселости, которая столь необходима  при  его  профессии. Осталась у  него  неприятная, тягостная привычка каждую весну в  полнолуние впадать в тревожное состояние, внезапно хвататься  за шею,  испуганно  оглядываться и плакать. Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения, которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.

     Он  ушел  и  никогда  больше  не встречался  с  Варенухой,  приобревшим всеобщую популярность  и любовь за свою невероятную, даже среди  театральных администраторов, отзывчивость и  вежливость. Контрамарочники,  например, его иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы ни позвонил в  Варьете, всегда слышался в  трубке мягкий,  но  грустный  голос:  "Я  вас слушаю", — а на просьбу позвать к  телефону Варенуху, тот же голос поспешно отвечал: "Я к  вашим услугам". Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей

вежливости!

     Степе  Лиходееву  больше  не  приходится  разговаривать по  телефону  в Варьете. Немедленно после  выхода из клиники, в которой Степа провел  восемь дней,  его  перебросили  в  Ростов, где  он  получил назначение на должность заведующего  большим   гастрономическим  магазином.  Ходят  слухи,  что   он совершенно перестал  пить  портвейн  и  пьет  только  водку,  настоянную  на смородиновых почках, отчего очень поздоровел.  Говорят, что стал молчалив  и сторонится женщин.

     Удаление  Степана Богдановича  из  Варьете  не  доставило  Римскому той радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение  нескольких  лет. После клиники  и  Кисловодска   старенький-престаренький,  с  трясущейся  головой, финдиректор  подал  заявление  об  уходе  из  Варьете.  Интересно,  что  это заявление привезла  в  Варьете супруга  Римского.  Сам Григорий Данилович не нашел в себе  силы  даже  днем побывать в том здании, где видел  он  залитое луной треснувшее  стекло  в окне и  длинную  руку,  пробирающуюся  к  нижней задвижке.

     Уволившись  из  Варьете, финдиректор поступил в театр детских  кукол  в Замоскворечье.  В этом театре  ему  уже  не  пришлось сталкиваться  по делам акустики с почтеннейшим  Аркадием  Аполлоновичем  Семплеяровым. Того  в  два счета   перебросили  в  Брянск  и  назначили  заведующим  грибнозаготовочным пунктом.  Едят теперь  Москвичи  соленые  рыжики и  маринованные белые  и не нахвалятся ими и до чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно  сказать,  что не клеились у  Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он улучшить ее, она какая была, такая и осталась.

     К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича, надлежит отнести и Никанора  Ивановича Босого,  хоть  тот  и не  был  ничем  связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в  лице при всяком театральном разговоре. В не  меньшей, а  в большей  степени возненавидел он, помимо  театра,  поэта  Пушкина  и  талантливого  артиста  Савву  Потаповича Куролесова. Того — до такой степени, что в  прошлом году,  увидев в  газете окаймленное черным объявление в том, что  Савву Потаповича в  самый  расцвет его  карьеры хватил удар, —  Никанор  Иванович побагровел до того,  что сам чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: "Так ему и надо!" Более того, в тот же вечер Никанор Иванович,  на которого смерть популярного артиста навеяла массу тягостных  воспоминаний,  один,  в компании  только  с полной  луной,  освещающей Садовую, напился до  ужаса.  И  с  каждой  рюмкой удлинялась перед ним проклятая цепь  ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и откровенный Канавкин Николай.

     Ну,  а с теми-то что же  случилось?  Помилуйте! Ровно ничего с  ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности  не  было их,  как  не  было и симпатичного  артиста-конферансье, и  самого  театра, и старой  сквалыги  пороховниковой  тетки, гноящей  валюту в  погребе,  и  уж, конечно,  золотых труб  не было и  наглых поваров.  Все  это  только снилось Никанору Ивановичу  под  влиянием  поганца  Коровьева.  Единственный  живой, влетевший в этот сон, именно и был Савва  Потапович — артист, и ввязался он в это только  потому, что  врезался в  память  Никанору Ивановичу  благодаря своим частым выступлениям по радио. Он был, а остальных не было.

     Так,  может быть, не  было и Алоизия Могарыча?  О,  нет! Этот не только был,  но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой отказался Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.

     Опомнившись,  примерно через  сутки после визита к  Воланду,  в поезде, где-то  под  Вяткой, Алоизий убедился в том,  что,  уехав  в помрачении  ума зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато  непонятно для чего украл совсем ненужную ему домовую  книгу  застройщика. Уплатив колоссальные деньги проводнику,  Алоизий приобрел у него старую  и засаленную  пару штанов  и из Вятки повернул обратно. Но домика застройщика он,  увы, уже не нашел. Ветхое барахло  начисто  слизнуло  огнем.  Но  Алоизий  был  человеком  чрезвычайно предприимчивым,  через  две  недели  он  уже  жил  в  прекрасной  комнате  в Брюсовском  переулке,  а  через  несколько  месяцев  уже  сидел  в  кабинете Римского. И как раньше Римский  страдал из-за  Степы,  так  теперь  Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает теперь Иван Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из  Варьете  куда-нибудь с глаз долой, потому  что, как шепчет  иногда Варенуха  в  интимной  компании,  "Такой  сволочи,  как  этот Алоизий,  он будто  бы никогда не встречал  в жизни и что  будто бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно".

     Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных дел за Алоизием  не замечено, как и вообще никаких  дел, если  не считать, конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же Фокич умер от рака  печени в  клинике Первого МГУ месяцев через девять  после появления Воланда в Москве...

     Да, прошло несколько лет,  и затянулись правдиво описанные в этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.

     Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние,  под вечер  появляется под липами  на  Патриарших прудах человек лет тридцати или тридцати  с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно  одетый человек. Это — сотрудник института истории и философии, профессор Иван Николаевич Понырев.

     Придя под  липы, он всегда  садится  на ту самую  скамейку,  на которой сидел  в тот  вечер, когда давно  позабытый  всеми Берлиоз в последний раз в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.

     Теперь она,  цельная, в начале  вечера белая, а затем золотая, с темным коньком-драконом, плывет над бывшим  поэтом, Иваном  Николаевичем, и в то же время стоит на одном месте в своей высоте.

     Ивану Николаевичу  все известно, он все знает и понимает. Он знает, что в молодости он стал жертвой  преступных гипнотизеров, лечился  после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не может.  Не может он  совладать  с  этим  весенним   полнолунием.  Лишь  только  оно  начинает приближаться,  лишь  только  начинает   разрастаться  и  наливаться  золотом светило,  которое  когда-то висело  выше  двух  пятисвечий, становится  Иван Николаевич  беспокоен, нервничает,  теряет аппетит  и сон,  дожидается, пока созреет  луна.  И  когда  наступает   полнолуние,  ничто  не  удержит  Ивана Николаевича дома. Под вечер он выходит и идет на Патриаршие пруды.

     Сидя  на скамейке, Иван Николаевич уже  откровенно разговаривает сам  с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет.

     Час или два  проводит так  Иван Николаевич. Затем  снимается  с места и всегда  по  одному  и тому же  маршруту, через  Спиридоновку,  с  пустыми  и незрячими глазами идет в Арбатские переулки.

     Он проходит  мимо нефтелавки, поворачивает там, где  висит покосившийся старый газовый фонарь,  и  подкрадывается  к  решетке, за  которой он  видит пышный, но еще  не одетый сад, а в  нем — окрашенный луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым  окном, и темный  с другого —  готический особняк.

     Профессор не  знает, что  влечет его  к  решетке  и  кто  живет  в этом особняке,  но  знает,  что бороться ему с собою  в полнолуние не приходится. Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно  увидит одно и  то же.

     Он  увидит сидящего  на  скамеечке  пожилого  и  солидного  человека  с бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами  лица. Иван  Николаевич всегда застает этого обитателя особняка  в одной и той же мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу известно, что, полюбовавшись луной, сидящий  непременно  переведет глаза на окна фонаря и упрется  в них, как  бы ожидая, что  сейчас они распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.

     Все  дальнейшее  Иван Николаевич  знает  наизусть.  Тут надо непременно поглубже схорониться за  решеткой, ибо  вот сейчас сидящий начнет беспокойно вертеть  головой, блуждающими  глазами ловить  что-то в  воздухе, непременно восторженно  улыбаться,  а  затем  он  вдруг  всплеснет  руками  в  какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно громко будет бормотать:

     — Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..

     — Боги, боги! — начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и не сводя  разгорающихся глаз с  таинственного неизвестного, — вот еще  одна  жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.

     А сидящий будет продолжать свои речи:

     — Эх  я, дурак!  Зачем, зачем я  не улетел  с нею?  Чего  я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!

     Так  будет  продолжаться до  тех пор, пока не стукнет  в  темной  части особняка  окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся неприятный женский голос:

     —  Николай Иванович, где  вы?  Что  это за  фантазии?  Малярию  хотите подцепить? Идите чай пить!

     Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:

     — Воздухом,  воздухом  хотел подышать, душенька  моя! Воздух уж  очень хорош!

     И  тут   он   поднимется  со   скамейки,   украдкой  погрозит   кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.

     — Лжет он, лжет!  О, боги, как он лжет! — бормочет, уходя от решетки, Иван Николаевич, — вовсе  не воздух влечет его в сад, он что-то видит в это весеннее полнолуние на луне  и в саду, в высоте. Ах, дорого бы  я дал, чтобы проникнуть в  его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?

     И   возвращается  домой  профессор   уже  совсем   больной.  Его   жена притворяется, что не  замечает его состояния, и торопит его ложиться  спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван  Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее  приготовленный шприц в спирту  и ампула  с жидкостью густого чайного цвета.      Бедная  женщина,  связанная с  тяжко  больным,  теперь свободна  и  без опасений может  заснуть. Иван  Николаевич  теперь  будет  спать до  утра  со счастливым  лицом  и  видеть  неизвестные  ей,  но  какие-то  возвышенные  и счастливые сны.

     Будит  ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно  и то  же.  Он  видит  неестественного безносого палача, который,  подпрыгнув и как-то  ухнув голосом,  колет  копьем  в  сердце  привязанного  к  столбу  и потерявшего  разум  Гестаса.   Но   не  столько   страшен   палач,   сколько неестественное  освещение  во сне, происходящее от  какой-то  тучи,  которая кипит и  наваливается на землю,  как это  бывает  только  во  время  мировых катастроф.

     После укола все меняется перед спящим. От постели к окну  протягивается широкая лунная дорога, и на  эту дорогу поднимается человек  в белом плаще с кровавым подбоем и  начинает идти к луне. Рядом с ним идет  какой-то молодой человек в  разорванном  хитоне  и с обезображенным лицом.  Идущие  о  чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то договориться.

     — Боги, боги, —  говорит, обращая надменное лицо  к  своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут  лицо из надменного  превращается в умоляющее, — ведь  ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

     — Ну,  конечно не  было, — отвечает хриплым  голосом спутник, — тебе это померещилось.

     — И  ты можешь поклясться  в  этом?  — заискивающе просит  человек  в плаще.

     — Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

     — Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.

     Тогда лунный  путь вскипает,  из него начинает  хлестать лунная  река и разливается во все стороны. Луна  властвует и  играет, луна танцует и шалит.  Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и  выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван  Николаевич сразу узнает  его.  Это  —  номер  сто  восемнадцатый,  его  ночной  гость.  Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно спрашивает:

     — Так, стало быть, этим и кончилось?

     — Этим и кончилось, мой ученик, — отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:

     — Конечно, этим. Все  кончилось  и все  кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо.

     Она наклоняется к Ивану и  целует его в  лоб, и  Иван тянется  к ней  и всматривается  в ее  глаза, но  она  отступает, отступает и уходит вместе со своим спутником к луне.

     Тогда луна начинает неистовствовать, она  обрушивает потоки света прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается лунное наводнение, свет качается,  поднимается выше, затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом.

     Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно  спокойным  и здоровым. Его исколотая память  затихает,  и  до следующего  полнолуния профессора  не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса,  ни  жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат.

 

             1929 — 1940