Глава 32. Прощение и вечный приют

 

 

     Боги, боги мои! Как  грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих  туманах, кто  много страдал перед смертью, кто летел  над этой землей,  неся на себе  непосильный груз, тот это знает.  Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается  с легким сердцем  в руки смерти,  зная,  что  только  она  одна <успокоит его.>

     Волшебные черные кони и  те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная  ночь стала их догонять. Чуя  ее  за своею  спиною, притих даже неугомонный  Бегемот и,  вцепившись в  седло  когтями,  летел  молчаливый  и серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком  леса и луга,  ночь  зажигала печальные огонечки где-то  далеко  внизу,  теперь  уже неинтересные  и  ненужные  ни  Маргарите,  ни мастеру,  чужие  огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду,  сеялась на нее  сверху и выбрасывала то там, то тут  в загрустившем небе белые пятнышки звезд.

     Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за  плащи и, содрав  их  с плеч, разоблачала  обманы. И когда Маргарита, обдуваемая  прохладным ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех  летящих к своей  цели. Когда же  навстречу  им  из-за края леса начала выходить  багровая и  полная луна,  все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула в туманах  колдовская нестойкая одежда.

     Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в  том, кто теперь  летел  непосредственно  рядом с  Воландом  по  правую  руку  подруги мастера. На месте  того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый  рыцарь  с мрачнейшим и никогда  не  улыбающимся лицом.  Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.

     — Почему он так изменился? — спросила тихо Маргарита под свист  ветра у Воланда.

     —  Рыцарь   этот  когда-то  неудачно  пошутил,   —  ответил   Воланд, поворачивая  к Маргарите  свое лицо  с тихо горящим глазом, — его каламбур, который  он сочинил,  разговаривая  о свете  и тьме,  был не совсем хорош. И рыцарю пришлось  после  этого прошутить немного больше и  дольше,  нежели он предполагал. Но сегодня  такая ночь, когда  сводятся счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!

     Ночь оторвала  и пушистый  хвост у Бегемота,  содрала  с него  шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя  тьмы, теперь  оказался  худеньким   юношей,  демоном-пажом,  лучшим  шутом,  какой существовал  когда-либо  в  мире. Теперь  притих  и  он  и летел  беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.

     Сбоку всех  летел, блистая  сталью доспехов, Азазелло.  Луна изменила и его лицо. Исчез  бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и черные, а лицо белое и холодное.  Теперь  Азазелло  летел  в  своем  настоящем  виде,  как  демон безводной пустыни, демон-убийца.

     Себя Маргарита  видеть не могла,  но она хорошо  видела, как  изменился мастер. Волосы его  белели теперь при луне  и сзади собирались в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал  плащ от ног мастера,  Маргарита видела на ботфортах его  то  потухающие,  то  загорающиеся звездочки  шпор. Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но  улыбался ей, как будто знакомой  хорошо  и любимой, и  что-то,  по приобретенной в комнате  N 118-й привычке, сам себе бормотал.

     И, наконец, Воланд летел тоже в своем  настоящем  обличье. Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что возможно, что это лунные цепочки и самый конь — только глыба мрака, и грива этого коня — туча, а шпоры всадника — белые пятна звезд.

     Так  летели в молчании  долго,  пока и сама местность  внизу  не  стала меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и тусклые лезвия  рек.  Внизу появились  и  стали отблескивать  валуны,  а между  ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.

     Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят кремни и камни. Луна заливала  площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в размышление. Он не  слыхал, как содрогалась каменистая земля под тяжестью  коней, и всадники, не тревожа его, приблизились к нему.

     Луна  хорошо  помогала  Маргарите,  светила  лучше,  чем  самый  лучший электрический  фонарь,  и  Маргарита  видела, что  сидящий,  глаза  которого казались слепыми,  коротко потирает  свои  руки и  эти самые незрячие  глаза вперяет  в диск  луны.  Теперь  уж Маргарита  видела,  что рядом  с  тяжелым каменным креслом,  на котором блестят от луны  какие-то искры, лежит темная, громадная  остроухая собака и так  же,  как ее хозяин, беспокойно глядит  на луну.

     У ног  сидящего  валяются  черепки  разбитого  кувшина  и  простирается невысыхающая черно-красная лужа.

     Всадники остановили своих коней.

     — Ваш  роман прочитали, — заговорил Воланд,  поворачиваясь к мастеру, — и  сказали  только  одно, что он, к сожалению,  не окончен.  Так вот, мне хотелось показать вам  вашего  героя. Около двух  тысяч лет сидит он на этой площадке и спит,  но когда приходит  полная луна,  как  видите, его  терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что  трусость — самый  тяжкий  порок, то, пожалуй, собака  в  нем не виновата. Единственно, чего боялся  храбрый пес,  это грозы.  Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

     —  Что он говорит? —  спросила Маргарита, и  совершенно спокойное  ее лицо подернулось дымкой сострадания.

     — Он говорит, — раздался  голос Воланда, — одно и то же, он говорит, что и  при луне  ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же — лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому, что, как он  утверждает,  он чего-то не договорил тогда, давно,  четырнадцатого числа весеннего месяца  нисана.  Но, увы, на  эту дорогу  ему выйти  почему-то  не удается, и к  нему никто  не приходит. Тогда, что же  поделаешь,  приходится разговаривать  ему  с   самим  собою.   Впрочем,   нужно   же   какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире  ненавидит  свое  бессмертие и неслыханную славу.  Он  утверждает,  что охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.

     — Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много? — спросила Маргарита.

     —  Повторяется история с Фридой?  — сказал  Воланд, — но, Маргарита, здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.

     —  Отпустите его, —  вдруг пронзительно крикнула  Маргарита  так, как когда-то  кричала,  когда была ведьмой, и  от этого крика  сорвался камень в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы  грохотом. Но Маргарита не могла сказать, был ли это грохот  падения или грохот сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на Маргариту, и говорил:

     — Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не  надо просить за него, Маргарита, потому что за него  уже попросил  тот, с кем он  так стремится  разговаривать, —  тут  Воланд опять повернулся к мастеру  и  сказал: —  Ну что же,  теперь ваш роман вы  можете кончить одною фразой!

     Мастер как будто бы этого ждал  уже, пока стоял неподвижно и смотрел на сидящего  прокуратора. Он  сложил  руки  рупором  и  крикнул  так,  что  эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:

     — Свободен! Свободен! Он ждет тебя!

     Горы превратили  голос  мастера  в  гром,  и этот же гром  их разрушил. Проклятые  скалистые  стены  упали.  Осталась  только  площадка  с  каменным креслом. Над  черной  бездной, в которую ушли  стены,  загорелся  необъятный город с царствующими над  ним сверкающими  идолами  над пышно разросшимся за много тысяч этих лун  садом. Прямо  к  этому  саду протянулась  долгожданная прокуратором лунная дорога, и  первым  по ней кинулся  бежать остроухий пес. Человек  в  белом плаще  с  кровавым  подбоем  поднялся  с кресла  и  что-то прокричал хриплым, сорванным голосом.  Нельзя  было  разобрать, плачет ли он или  смеется, и что он кричит. Видно было только, что вслед за  своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он.

     — Мне туда, за ним? — спросил беспокойно мастер, тронув поводья.

     — Нет, — ответил Воланд, — зачем же гнаться по следам того,  что уже окончено?

     — Так, значит,  туда? — спросил  мастер,  повернулся и  указал назад, туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.

     —  Тоже нет,  — ответил Воланд,  и  голос  его сгустился и потек  над скалами,  —  романтический мастер! Тот,  кого так  жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш  роман. — Тут Воланд повернулся к Маргарите: — Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее,  но, право, то, что я  предлагаю вам,  и то,  о  чем просил Иешуа за вас  же, за вас, — еще лучше. Оставьте их вдвоем,  — говорил  Воланд, склоняясь  со своего седла к седлу мастера и указывая  вслед ушедшему прокуратору, — не будем им мешать. И, может  быть, до чего-нибудь они договорятся, — тут Воланд махнул рукой в

сторону Ершалаима, и он погас.

     — И там тоже, — Воланд указал в тыл, — что делать вам в подвальчике? —  тут потухло сломанное солнце в стекле. —  Зачем?  —  продолжал  Воланд убедительно и мягко, —  о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем  гулять  со своею подругой  под вишнями, которые начинают  зацветать, а вечером слушать  музыку  Шуберта?  Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным  пером?  Неужели  вы не хотите,  подобно Фаусту,  сидеть  над ретортой в надежде,  что вам удастся вылепить нового  гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый  слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора.

     — Прощайте! — одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась  его  свита.  Ни  скал,  ни площадки, ни лунной  дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный  рассвет. Он  начинался  тут же, непосредственно после  полуночной луны. Мастер шел со  своею  подругой в  блеске первых  утренних  лучей через каменистый  мшистый  мостик.  Он пересек  его.  Ручей  остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.

     — Слушай беззвучие, — говорила  Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в  жизни, —  тишиной. Смотри,  вон  впереди твой  вечный  дом,  который тебе  дали  в награду. Я уже вижу венецианское окно и  вьющийся виноград,  он подымается к самой  крыше.  Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты  любишь, кем ты интересуешься  и  кто тебя не встревожит. Они  будут  тебе играть, они  будут петь  тебе,  ты  увидишь,  какой свет  в комнате, когда горят свечи.  Ты будешь  засыпать,  надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах.  Сон укрепит тебя,  ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

     Так  говорила  Маргарита,  идя  с мастером по  направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что  слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади  ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что  отпустил  им  созданного героя. Этот  герой  ушел в бездну, ушел безвозвратно,  прощенный   в  ночь  на  воскресенье  сын  короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат.