Глава 3. Седьмое доказательство

     — Да, было  около десяти часов утра, досточтимый  Иван  Николаевич, — сказал профессор.

     Поэт  провел рукою  по  лицу,  как  человек,  только что очнувшийся,  и увидел, что на Патриарших вечер.

     Вода в пруде почернела,  и  легкая  лодочка  уже  скользила  по  ней, и слышался  плеск весла и смешки  какой-то  гражданки в  лодочке. В  аллеях на скамейках появилась публика, но опять-таки на всех  трех сторонах  квадрата, кроме той, где были наши собеседники.

     Небо над Москвой как бы  выцвело, и совершенно  отчетливо была  видна в высоте полная  луна, но еще не золотая, а белая. Дышать стало гораздо легче, и голоса под липами звучали мягче, по-вечернему.

     "Как  же  это  я  не заметил, что он успел  сплести целый рассказ?.. — подумал Бездомный в изумлении, — ведь вот уже и вечер! А может, это и не он рассказывал, а просто я заснул и все это мне приснилось?"

     Но надо полагать, что  все-таки рассказывал профессор,  иначе  придется допустить, что  то же  самое приснилось  и Берлиозу, потому что тот  сказал, внимательно всматриваясь в лицо иностранца:

     —  Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он  и совершенно

не совпадает с евангельскими рассказами.

     — Помилуйте,  — снисходительно  усмехнувшись, отозвался профессор, — уж кто-кто, а вы-то  должны знать, что ровно ничего  из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия  как  на  исторический источник... —  он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то  же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам.

     —  Это  так,  — заметил  Берлиоз,  —  но боюсь, что  никто не  может подтвердить, что и то, что вы нам рассказывали, происходило на самом деле.

     —  О  нет!  Это  может кто  подтвердить!  —  начиная говорить ломаным языком,  чрезвычайно  уверенно  ответил  профессор и  неожиданно таинственно поманил обоих приятелей к себе поближе.

     Те наклонились к нему с обеих  сторон, и он сказал, но уже  без всякого акцента, который у него, черт знает почему, то пропадал, то появлялся:

     —  Дело  в том...  — тут  профессор  пугливо  оглянулся  и  заговорил шепотом, — что я  лично  присутствовал при всем  этом. И  на балконе  был у Понтия Пилата, и в саду,  когда он с Каифой разговаривал, и  на  помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас — никому ни слова и полный секрет!.. Тсс!

     Наступило молчание, и Берлиоз побледнел.

     — Вы... вы сколько времени в Москве? — дрогнувшим голосом спросил он.

     — А я  только что сию минуту приехал  в Москву,  — растерянно ответил профессор, и  тут только  приятели догадались заглянуть  ему  как следует  в глаза и убедились в том,  что левый,  зеленый, у него  совершенно безумен, а правый — пуст, черен и мертв.

     "Вот тебе все и объяснилось!  — подумал Берлиоз в смятении, — приехал сумасшедший немец или только что спятил на Патриарших. Вот так история!"

     Да,  действительно, объяснилось все: и страннейший завтрак у  покойного философа  Канта,  и  дурацкие  речи  про  подсолнечное масло  и  Аннушку,  и предсказания о  том,  что голова  будет отрублена, и все прочее — профессор был сумасшедший.

     Берлиоз тотчас  сообразил, что  следует  делать. Откинувшись на  спинку скамьи,  он за спиною профессора замигал Бездомному, — не противоречь, мол, ему, — но растерявшийся поэт этих сигналов не понял.

     — Да,  да,  да,  —  возбужденно говорил  Берлиоз, — впрочем, все это возможно! Даже очень возможно, и  Понтий Пилат, и балкон, и тому подобное... А вы одни приехали или с супругой?

     — Один, один, я всегда один, — горько ответил профессор.

     — А где же ваши вещи,  профессор? — вкрадчиво спрашивал Берлиоз, — в "Метрополе"? Вы где остановились?

     —  Я?  Нигде,  — ответил  полоумный  немец,  тоскливо и  дико блуждая зеленым глазом по Патриаршим прудам.

     — Как? А... где же вы будете жить?

     — В вашей квартире, — вдруг развязно ответил сумасшедший и подмигнул.

     — Я... я очень рад, — забормотал Берлиоз,  —  но, право,  у меня вам будет  неудобно...  А  в  "Метрополе"  чудесные  номера,  это  первоклассная гостиница...

     —  А  дьявола  тоже  нет? — вдруг весело осведомился больной  у Ивана Николаевича.

     — И дьявола...

     — Не  противоречь!  —  одними губами шепнул  Берлиоз, обрушиваясь  за спину профессора и гримасничая.

     — Нету никакого дьявола! — растерявшись от всей  этой  муры, вскричал Иван  Николаевич  не  то,  что  нужно,  —  вот  наказание!  Перестаньте  вы психовать.

     Тут  безумный  расхохотался  так, что  из  липы  над  головами  сидящих выпорхнул воробей.

     — Ну, уж  это  положительно интересно, — трясясь от хохота проговорил профессор,  —  что же это  у  вас,  чего  ни  хватишься, ничего нет! —  он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота  впал  в  другую крайность  —  раздражился и крикнул сурово: — Так, стало быть, так-таки и нету?

     —  Успокойтесь,  успокойтесь,  успокойтесь,  профессор,   —  бормотал Берлиоз,  опасаясь волновать  больного, —  вы посидите  минуточку  здесь  с товарищем Бездомным, а я только сбегаю на угол, звякну по  телефону, а потом мы вас проводим, куда вы хотите. Ведь вы не знаете города...

     План  Берлиоза  следует  признать  правильным: нужно  было  добежать до ближайшего телефона-автомата и  сообщить в бюро  иностранцев о том, что вот, мол,  приезжий  из-за  границы  консультант сидит  на  Патриарших  прудах  в состоянии  явно  ненормальном.  Так  вот,  необходимо  принять  меры,  а  то получается какая-то неприятная чепуха.

     — Позвонить? Ну  что же,  позвоните, — печально  согласился больной и вдруг страстно  попросил: —  Но умоляю вас на прощанье, поверьте хоть в то, что дьявол существует! О большем я уж вас  и не прошу. Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет предъявлено.

     — Хорошо,  хорошо,  — фальшиво-ласково  говорил Берлиоз  и, подмигнув расстроенному   поэту,   которому  вовсе   не   улыбалась  мысль   караулить сумасшедшего немца, устремился к тому выходу с Патриарших,  что находится на углу Бронной и Ермолаевского переулка.

     А профессор тотчас же как будто выздоровел и посветлел.

     — Михаил Александрович! — крикнул он вдогонку Берлиозу.

     Тот  вздрогнул, обернулся,  но  успокоил себя  мыслью, что  его  имя  и отчество  известны  профессору  также  из  каких-нибудь  газет. А  профессор прокричал, сложив руки рупором:

     — Не прикажете ли, я велю сейчас дать телеграмму вашему дяде в Киев?

     И   опять  передернуло  Берлиоза.  Откуда   же  сумасшедший   знает   о существовании Киевского дяди? Ведь  об этом ни  в каких газетах, уж наверно, ничего не сказано. Эге-ге, уж  не прав ли Бездомный? А ну  как документы эти липовые? Ах, до чего странный  субъект. Звонить, звонить! Сейчас же звонить! Его быстро разъяснят!

     И, ничего не слушая более, Берлиоз побежал дальше.

     Тут у самого выхода на Бронную со скамейки навстречу редактору поднялся в точности тот  самый  гражданин,  что тогда при свете  солнца  вылепился из жирного зноя.  Только  сейчас  он  был  уже не  воздушный,  а  обыкновенный, плотский, и в начинающихся сумерках  Берлиоз отчетливо разглядел, что усишки у  него, как куриные перья,  глазки маленькие,  иронические и полупьяные,  а брючки клетчатые, подтянутые настолько, что видны грязные белые носки.

     Михаил Александрович так и попятился, но утешил  себя тем соображением, что это глупое совпадение и что вообще сейчас об этом некогда размышлять.

     —  Турникет  ищете,  гражданин?  —   треснувшим  тенором  осведомился клетчатый тип,  — сюда пожалуйте!  Прямо, и выйдете куда надо. С вас бы  за указание на четверть литра... поправиться... бывшему  регенту! — кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик.

     Берлиоз  не стал  слушать  попрошайку  и  ломаку  регента,  подбежал  к турникету и взялся за него рукой. Повернув его,  он уже собирался шагнуть на рельсы, как в лицо ему брызнул красный и белый свет: загорелась в стеклянном ящике надпись "Берегись трамвая!".

     Тотчас и подлетел этот трамвай, поворачивающий по новопроложенной линии с  Ермолаевского  на  Бронную. Повернув  и  выйдя  на  прямую,  он  внезапно осветился изнутри электричеством, взвыл и наддал.

     Осторожный Берлиоз, хоть и стоял безопасно, решил вернуться за рогатку, переложил руку на вертушке, сделал шаг назад. И тотчас рука его скользнула и сорвалась,  нога неудержимо,  как по  льду,  поехала по  булыжнику,  откосом сходящему к рельсам, другую ногу подбросило, и Берлиоза выбросило на рельсы.

     Стараясь  за что-нибудь  ухватиться,  Берлиоз упал  навзничь,  несильно ударившись затылком о  булыжник, и  успел увидеть в  высоте,  но справа  или слева — он уже не сообразил, — позлащенную луну. Он  успел  повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой  силой  совершенно  белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой  и  ее  алую  повязку. Берлиоз не  вскрикнул,  но вокруг  него  отчаянными  женскими  голосами  завизжала вся  улица.  Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и  с  грохотом и звоном из окон  полетели  стекла. Тут  в  мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул — "Неужели?.." Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.

     Трамвай накрыл Берлиоза,  и под  решетку Патриаршей аллеи  выбросило на булыжный  откос  круглый  темный  предмет.  Скатившись  с  этого откоса,  он запрыгал по булыжникам Бронной.

     Это была отрезанная голова Берлиоза.