Глава 26. Погребение

 

 

     Может быть, эти сумерки и были причиною того, что внешность прокуратора резко изменилась. Он как будто  на глазах постарел, сгорбился и, кроме того, стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на  пустое кресло, на спинке которого лежал плащ. Приближалась праздничная ночь, вечерние   тени   играли  свою  игру,   и,  вероятно,  усталому  прокуратору померещилось,  что кто-то  сидит в  пустом  кресле.  Допустив  малодушие  — пошевелив плащ,  прокуратор  оставил его  и  забегал по балкону,  то потирая руки, то подбегая  к столу и  хватаясь  за чашу, то останавливаясь и начиная бессмысленно глядеть  на  мозаику пола,  как  будто  пытаясь прочесть  в ней какие-то письмена.

     За сегодняшний день уже второй раз на него пала тоска. Потирая висок, в котором  от  адской  утренней боли  осталось  только  тупое,  немного ноющее воспоминание, прокуратор все  силился понять,  в чем  причина  его  душевных мучений. И быстро он понял это, но постарался обмануть себя.  Ему ясно было, что сегодня днем он что-то безвозвратно упустил, и теперь он упущенное хочет исправить   какими-то   мелкими   и  ничтожными,   а  главное,  запоздавшими действиями. Обман же самого  себя заключался в том, что прокуратор  старался  внушить себе, что действия эти, теперешние,  вечерние, не  менее важны,  чем утренний приговор. Но это очень плохо удавалось прокуратору.

     На одном из поворотов он круто остановился и свистнул. В  ответ на этот свист  в  сумерках  загремел  низкий  лай,  и  из сада  выскочил  на  балкон гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками.

     — Банга, Банга, — слабо крикнул прокуратор.

     Пес  поднялся  на  задние  лапы,  а  передние опустил  на  плечи своему хозяину, так что едва не повалил на пол, и лизнул его в щеку. Прокуратор сел в  кресло, Банга,  высунув язык  и часто дыша, улегся у  ног хозяина, причем радость в глазах  пса означала,  что кончилась гроза, единственное  в  мире, чего  боялся бесстрашный пес,  а также то,  что  он  опять тут,  рядом с тем человеком, которого любил, уважал и считал самым могучим в мире, повелителем всех   людей,  благодаря  которому  и   самого  себя  пес  считал  существом привилегированным, высшим и особенным. Но, улегшись у ног и даже не глядя на своего хозяина, а глядя в вечереющий сад, пес сразу  понял,  что хозяина его постигла беда. Поэтому он переменил  позу, поднялся, зашел сбоку  и передние лапы и голову  положил  на  колени  прокуратору,  вымазав полы плаща  мокрым песком. Вероятно, действия Банги должны были означать, что он утешает своего хозяина  и несчастье готов встретить вместе с ним. Это он пытался выразить и в глазах, скашиваемых к хозяину, и в  насторожившихся навостренных ушах. Так оба они, и  пес и человек, любящие друг друга, встретили праздничную ночь на балконе.

     В  это время гость прокуратора находился  в  больших хлопотах.  Покинув верхнюю  площадку сада перед балконом, он по лестнице спустился на следующую террасу  сада,  повернул  направо  и  вышел  к  казармам,  расположенным  на территории дворца.  В этих казармах и были  расквартированы те две кентурии, которые пришли вместе с прокуратором на праздники в Ершалаим, а также тайная стража  прокуратора, командовал  которой  этот  самый гость. Гость  провел в казармах  немного времени,  не более  десяти минут,  но  по  прошествии этих десяти минут со  двора  казарм  выехали  три повозки,  нагруженные  шанцевым инструментом и бочкой с  водою.  Повозки сопровождали  пятнадцать человек  в серых плащах, верховые.  В  сопровождении их  повозки выехали  с  территории дворца через задние ворота, взяли на запад, вышли из ворот в городской стене и пошли по тропинке сперва на вифлеемскую  дорогу,  а потом по ней на север, дошли до перекрестка у Хевронских ворот и тогда двинулись по Яффской дороге, по которой днем проходила процессия с осужденными на казнь. В это время было уже темно и на горизонте показалась луна.

     Вскорости  после того  как уехали повозки с сопровождающей их командой, отбыл с территории дворца верхом и гость прокуратора, переодевшийся в темный поношенный хитон. Гость направился не за город, а в город.  Через  некоторое время его можно  было  видеть подъезжающим к крепости Антония, расположенной на севере и в непосредственной близости от великого храма. В  крепости гость пробыл  тоже очень недолго, а затем след его обнаружился в Нижнем  Городе, в кривых его и путаных улицах. Сюда гость приехал уже верхом на муле.

     Хорошо знавший  город гость  легко разыскал ту улицу, которая ему  была нужна. Она носила название  Греческой,  так как на  ней помещалось несколько греческих лавок, в том числе  одна,  в которой  торговали коврами.  Именно у этой лавки  гость  остановил своего  мула, слез  и привязал  его к  кольцу у ворот. Лавка была уже заперта. Гость вошел в калитку,  находившуюся рядом со входом в  лавку, и  попал в квадратный небольшой дворик, покоем обставленный сараями. Повернув во дворе за угол, гость оказался у каменной террасы жилого дома, увитой плющом, и осмотрелся. И  в домике и в сараях было темно, еще не зажигали огня. Гость негромко позвал:

     — Низа!

     На  зов этот  заскрипела дверь,  и  в  вечернем полумраке  на  терраске появилась  молодая  женщина  без  покрывала.  Она  склонилась  над  перилами терраски, тревожно  всматриваясь, желая узнать, кто пришел. Узнав пришельца, она приветливо заулыбалась ему, закивала головой, махнула рукой.

     — Ты одна? — негромко по-гречески спросил Афраний.

     — Одна, — шепнула женщина  на терраске. — Муж утром уехал в Кесарию, — тут женщина оглянулась на дверь  и шепотом добавила: — Но служанка дома.

—  Тут  она  сделала жест, означающий  —  "входите".  Афраний  оглянулся и  вступил на  каменные  ступени.  После этого и  женщина и он скрылись  внутри домика.

     У  этой  женщины Афраний  пробыл совсем  уже недолго —  никак не более минут пяти. После этого он  покинул дом и террасу, пониже опустил капюшон на глаза  и вышел  на  улицу.  В домах в это время  уже  зажигали  светильники, предпраздничная толчея была все еще очень велика,  и  Афраний на  своем муле потерялся  в  потоке прохожих и всадников.  Дальнейший путь  его  никому  не известен.

     Женщина  же,  которую  Афраний  назвал  Низа,  оставшись  одна,  начала переодеваться,  причем очень спешила. Но  как  ни трудно ей было разыскивать нужные ей вещи в темной  комнате, светильника она не  зажигала и служанку не вызывала. Лишь после того как  она была  уже готова  и на голове у  нее было темное покрывало, в домике послышался ее голос:

     — Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я ушла в гости к Энанте.

     Послышалось ворчание старой служанки в темноте:

     —  К Энанте? Ох уж  Эта  энанта! Ведь  запретил же муж  ходить к  ней! Сводница она, твоя Энанта! Вот скажу мужу...

     — Ну, ну, ну, замолчи, — отозвалась Низа и, как тень, выскользнула из

домика.  Сандалии  низы  простучали по каменным  плитам дворика.  Служанка с ворчанием закрыла дверь на террасу. Низа покинула свой дом.

     В  это  самое  время из  другого  переулка  в  Нижнем Городе,  переулка изломанного,  уступами  сбегавшего к одному из городских  прудов, из калитки неприглядного дома, слепой своей стороной выходящего в переулок, а окнами во двор,  вышел  молодой,  с аккуратно  подстриженной  бородой человек  в белом чистом кефи,  ниспадавшем на  плечи,  в новом праздничном голубом  таллифе с кисточками внизу и  в  новеньких  скрипящих  сандалиях. Горбоносый красавец, принарядившийся  для  великого  праздника,   шел  бодро,  обгоняя  прохожих, спешащих  домой к праздничной трапезе, смотрел, как загоралось одно  окно за другим. Молодой человек направлялся по дороге, ведущей мимо базара ко дворцу первосвященника Каифы, расположенному у подножия храмового холма.

     Через  некоторое  время его можно было  видеть входящим в ворота  двора Каифы. А через некоторое время еще — покидающим этот двор.

     После  посещения дворца, в котором уже  пылали светильники и  факелы, в котором  шла  праздничная  суета,  молодой  человек  пошел еще  бодрее,  еще радостнее  и заспешил обратно в Нижний  Город. На том самом углу,  где улица вливалась  в  базарную площадь, в кипении  и  толчее  его  обогнала  как  бы танцующей походкой  идущая легкая женщина в  черном покрывале, накинутом  на самые глаза.  Обгоняя молодого  красавца, эта женщина на  мгновение откинула покрывало повыше, метнула в сторону  молодого человека взгляд,  но не только не замедлила  шага, а ускорила его, как  будто бы пытаясь скрыться от  того, кого она обогнала.

     Молодой человек не  только заметил  эту  женщину, нет,  он узнал  ее, а узнав,  вздрогнул, остановился, в недоумении  глядя ей в  спину, и тотчас же пустился  ее догонять. Едва не сбив  с ног какого-то прохожего с  кувшином в руках, молодой человек  догнал женщину и, тяжело дыша от волнения,  окликнул ее:

     — Низа!

     Женщина повернулась, прищурилась, причем на лице ее выразилась холодная досада, и сухо ответила по-гречески:

     — Ах, это  ты,  Иуда? А я тебя не узнала сразу. Впрочем, это хорошо. У нас есть примета, что тот, кого не узнают, станет богатым...

     Волнуясь  до того,  что  сердце  стало  прыгать,  как птица под  черным покрывалом, Иуда  спросил прерывающимся шепотом, опасаясь, чтобы не услышали прохожие:

     — Куда же ты идешь, Низа?

     — А зачем тебе  это знать? —  ответила Низа, замедляя  шаг и надменно глядя на Иуду.

     Тогда в голосе Иуды послышались какие-то детские интонации, он зашептал растерянно:

     — Но  как  же?..  Ведь  мы же условились. Я  хотел  зайти  к  тебе. Ты сказала, что весь вечер будешь дома...

     — Ах нет,  нет, — ответила  Низа  и капризно выставила  вперед нижнюю губу,  отчего Иуде показалось,  что ее лицо, самое красивое  лицо,  какое он когда-либо  видел  в жизни,  стало еще  красивее, — мне стало скучно. У вас праздник, а  что же прикажешь делать мне? Сидеть и слушать, как ты вздыхаешь на террасе? И бояться к тому же, что служанка расскажет об этом  мужу?  Нет, нет, и я решила уйти за город слушать соловьев.

     — Как за город? — спросил растерявшийся Иуда, — одна?

     — Конечно, одна, — ответила Низа.

     — Позволь  мне сопровождать тебя, — задыхаясь,  попросил Иуда.  Мысли его помутились,  он  забыл  про  все на свете и смотрел  молящими глазами  в голубые, а теперь казавшиеся черными глаза Низы.

     Низа ничего не ответила и прибавила шагу.

     — Что же ты молчишь, Низа? — жалобно спросил Иуда, ровняя по ней свой шаг.

     —  А  мне  не  будет   скучно  с  тобой?  —  вдруг  спросила  Низа  и

остановилась. Тут мысли Иуды совсем смешались.

     — Ну, хорошо, — смягчилась наконец Низа, — пойдем.

     — А куда, куда?

     —  Погоди... зайдем  в  этот  дворик и условимся, а  то  я боюсь,  что кто-нибудь из знакомых увидит меня и потом скажут,  что я  была с любовником на улице.

     И тут на  базаре  не  стало  Низы  и Иуды. Они  шептались в  подворотне какого-то двора.

     —  Иди  в  масличное  имение,  — шептала Низа, натягивая покрывало на глаза  и  отворачиваясь  он какого-то  человека,  который с ведром  входил в подворотню, — в Гефсиманию, за Кедрон, понял?

     — Да, да, да.

     — Я пойду вперед, — продолжала Низа, — но ты не иди по моим пятам, а отделись от меня. Я уйду  вперед... Когда перейдешь поток... ты знаешь,  где грот?

     — Знаю, знаю...

     — Пойдешь мимо масличного жома  вверх  и поворачивай  к гроту.  Я буду там. Но только не смей идти сейчас же за мной, имей терпение, подожди здесь. — И с этими словами Низа  вышла  из подворотни, как будто  и  не говорила с Иудой.

     Иуда  простоял  некоторое  время один, стараясь  собрать  разбегающиеся мысли.  В числе их была мысль  о том,  как он  объяснит  свое отсутствие  на праздничной  трапезе у родных. Иуда стоял и  придумывал какую-то ложь, но  в волнении ничего как следует не обдумал и не приготовил, и  его ноги сами без его воли вынесли его из подворотни вон.

     Теперь он изменил  свой путь,  он не  стремился уже  в  Нижний Город, а повернулся  обратно  к  дворцу Каифы. Теперь Иуда  плохо  видел  окружающее. Праздник уже  вошел в город.  Теперь вокруг Иуды в окнах  не только сверкали огни,  но уже слышались  славословия.  Последние  опоздавшие гнали  осликов, подхлестывали их, кричали на них. Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели  мшистые  страшные башни  Антония, он не слышал трубного рева  в крепости, никакого внимания  не обратил  на конный римский патруль с факелом,   залившим   тревожным   светом  его  путь.  Пройдя  башню,   Иуда, повернувшись,  увидел,  что  в  страшной  высоте  над  храмом  зажглись  два гигантских пятисвечия. Но и их  Иуда  разглядел  смутно, ему показалось, что над Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих со светом  единственной лампады, которая все выше подымалась над Ершалаимом, — лампады  луны.  Теперь Иуде  ни  до  чего  не  было  дела,  он  стремился  к Гефсиманским  воротам,  он хотел  поскорее покинуть город.  По временам  ему казалось, что впереди него, среди спин и лиц  прохожих,  мелькает  танцующая фигурка, ведет его  за собой. Но это был  обман  — Иуда  понимал, что  Низа значительно обогнала его. Иуда  пробежал мимо меняльных лавок, попал наконец к Гефсиманским воротам. В них, горя от нетерпения, он  все-таки вынужден был задержаться.  В  город  входили  верблюды,  вслед  за  ними  въехал  военный сирийский патруль, который Иуда мысленно проклял...

     Но все кончается.  Нетерпеливый Иуда был  уже за  городской  стеной. На левой руке у  себя  Иуда  увидел  маленькое  кладбище, возле него  несколько полосатых шатров  богомольцев. Пересекши пыльную  дорогу, заливаемую  луной, Иуда  устремился к Кедронскому потоку, с тем чтобы  его пересечь. Вода  тихо журчала у  Иуды под  ногами.  Перепрыгивая  с  камня на  камень,  он наконец выбрался  на противоположный гефсиманский берег и с великой радостью увидел, что дорога над садами  здесь  пуста. Невдалеке уже виднелись полуразрушенные ворота масличного имения.

     После  душного города  Иуду поразил одуряющий  запах весенней  ночи. Из сада через ограду выливалась волна запахов  миртов и акаций  с  гефсиманских полян.

     Ворота никто не охранял, никого в них  не было, и через несколько минут Иуда уже бежал  под таинственной тенью  развесистых громадных маслин. Дорога вела в  гору, Иуда  подымался,  тяжело  дыша,  по временам попадая из тьмы в узорчатые лунные  ковры, напоминавшие ему  те ковры,  что он видел в лавке у ревнивого мужа Низы. Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, на поляне, масличный жом с тяжелым каменным  колесом и груда каких-то бочек.  В саду никого не было. Работы закончились на закате. В саду не было ни души, и теперь над Иудой гремели и заливались хоры соловьев.

     Цель Иуды была близка. Он знал,  что направо в  темноте  сейчас  начнет слышать тихий шепот падающей в гроте  воды. Так и случилось, он услыхал его. Становилось прохладнее.

     Тогда он замедлил шаг и негромко крикнул:

     — Низа!

     Но  вместо  Низы, отлепившись от  толстого  ствола маслины,  на  дорогу выпрыгнула мужская  коренастая фигура,  и что-то  блеснуло  у  нее  в руке и  тотчас потухло.

     Иуда шарахнулся назад и слабо вскрикнул:

     — Ах!

     Второй человек преградил ему путь.

     Первый, что был впереди, спросил Иуду:

     — Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить жизнь!

     Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал:

     — Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что получил, с собою. Вот деньги! Берите, но отдайте жизнь!

     Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в  тот же  миг за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под  лопатку. Иуду швырнуло  вперед, и руки  со скрюченными пальцами он выбросил в воздух.  Передний человек  поймал Иуду на свой нож и по  рукоять всадил его в  сердце Иуды.

     — Ни... за... — не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким и укоризненным проговорил Иуда  и больше  не издал  ни одного  звука. Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела.

     Тогда третья  фигура появилась на  дороге.  Этот  третий был  в плаще с капюшоном.

     — Не  медлите,  —  приказал  третий. Убийцы быстро  упаковали  кошель вместе с запиской, поданной  третьим,  в  кожу и перекрестили  ее  веревкой. Второй засунул сверток за  пазуху, и  затем оба убийцы бросились с дороги  в стороны, и тьма их съела между маслинами. Третий же присел на корточки возле убитого и заглянул ему  в лицо. В тени оно  представилось смотрящему  белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым. Через несколько секунд никого из живых на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала  в  лунное пятно, так что  отчетливо был  виден каждый ремешок сандалии.

     Весь Гефсиманский  сад  в  это  время  гремел соловьиным  пением.  Куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но  путь третьего человека в  капюшоне известен.  Покинув  дорожку,  он  устремился  в  чащу  масличных деревьев, пробираясь к югу.  Он перелез через ограду сада вдалеке от главных ворот, в южном углу его, там, где вывалились верхние камни кладки. Вскоре он был на берегу Кедрона. Тогда он вошел в воду и пробирался некоторое время по воде, пока не увидел вдали силуэты двух лошадей и человека возле них. Лошади также стояли в потоке. Вода струилась, омывая их копыта. Коновод сел на одну из лошадей, человек в капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли в потоке, и  слышно  было, как  хрустели  камни  под  копытами лошадей.  Потом всадники выехали из воды,  выбрались на Ершалаимский берег и пошли шагом под стеною  города. Тут коновод  отделился, ускакал вперед и скрылся из глаз,  а человек  в капюшоне остановил лошадь,  слез с нее  на пустынной дороге, снял свой  плащ,  вывернул  его наизнанку,  вынул из-под  плаща  плоский шлем без оперения,  надел его. Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на бедре. Он тронул поводья, и  горячая кавалерийская  лошадь пошла рысью, потряхивая всадника. Теперь путь был недалек. Всадник подъезжал к южным воротам Ершалаима.

     Под  аркою  ворот  танцевало  и  прыгало  беспокойное  пламя   факелов. Караульные  солдаты  из  второй  кентурии молниеносного  легиона  сидели  на каменных  скамьях, играя  в  кости.  Увидев  въезжающего  военного,  солдаты вскочили с мест, военный махнул им рукой и въехал в город.

     Город  был  залит  праздничными  огнями.  Во  всех  окнах играло  пламя светильников, и отовсюду, сливаясь  в  нестройный хор,  звучали славословия. Изредка заглядывая в окна, выходящие на  улицу,  всадник мог видеть людей за праздничным столом, на котором лежало мясо козленка, стояли чаши с вином меж блюд  с  горькими  травами.  Насвистывая  какую-то  тихую  песенку,  всадник неспешной рысью пробирался по пустынным улицам Нижнего Города, направляясь к Антониевой башне, изредка поглядывая на нигде не виданные в мире пятисвечия, пылающие над храмом, или на луну, которая висела еще выше пятисвечий.

     Дворец  Ирода  Великого  не  принимал  никакого  участия  в   торжестве пасхальной  ночи.  В  подсобных  покоях  дворца,  обращенных   на   юг,  где разместились офицеры  римской когорты и легат легиона,  светились  огни, там чувствовалось  какое-то движение  и жизнь,  передняя же часть, парадная, где был  единственный  и невольный жилец дворца — прокуратор,  —  вся она,  со своими колоннадами  и  золотыми  статуями, как будто  ослепла  под  ярчайшей луной.  Тут,  внутри  дворца,  господствовали  мрак  и  тишина.   И   внутрь прокуратор,  как  и  говорил  Афранию,  уйти  не  пожелал. Он  велел постель приготовить на балконе, там  же, где обедал, а  утром вел допрос. Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не  пожелал прийти к нему. Оголенная луна висела высоко  в чистом небе,  и прокуратор  не сводил с  нее глаз в течение нескольких часов.

     Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном. Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул  и  сбросил плащ,  снял  опоясывающий  рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах,  положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся. Банга тотчас  поднялся к нему на постель и  лег рядом, голова к голове,  и  прокуратор,  положив собаке руку на  шею, закрыл наконец  глаза. Только тогда заснул и пес.

     Ложе было  в полутьме,  закрываемое от луны  колонной,  но  от ступеней крыльца тянулась к постели лунная  лента. И лишь  только  прокуратор потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно тронулся по светящейся дороге  и пошел по ней вверх прямо к луне.  Он даже рассмеялся во  сне  от  счастья,  до  того  все  сложилось прекрасно и  неповторимо  на прозрачной голубой  дороге. Он шел в сопровождении  Банги, а рядом с ним шел бродячий философ. Они  спорили  о  чем-то очень сложном  и важном, причем ни

один  из них  не мог победить  другого. Они  ни  в чем не сходились  друг  с другом,  и от этого их спор был особенно  интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением — ведь вот же философ, выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые,  шел рядом, следовательно, он был жив. И,  конечно,  совершенно ужасно  было  бы  даже помыслить о том, что такого  человека  можно казнить. Казни  не было!  Не было!  Вот в чем  прелесть  этого  путешествия вверх  по

лестнице луны.

     Свободного  времени было столько, сколько надобно, а гроза будет только к  вечеру, и  трусость,  несомненно,  один  из самых страшных  пороков.  Так говорил  Иешуа Га-Ноцри. Нет,  философ, я тебе возражаю: это  самый страшный порок.

     Вот,  например, не  струсил  же теперешний  прокуратор Иудеи,  а бывший  трибун в  легионе, тогда,  в долине дев,  когда  яростные германцы  чуть  не загрызли  Крысобоя-великана.  Но, помилуйте  меня, философ!  Неужели вы, при вашем уме, допускаете  мысль,  что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?

     — Да, да, — стонал и всхлипывал во сне Пилат.

     Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь,  ночью, взвесив все, согласен  погубить. Он пойдет на  все, чтобы спасти от казни решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!

     — Мы  теперь  будем  всегда вместе, —  говорил ему во  сне оборванный философ-бродяга,  неизвестно каким  образом вставший  на дороге  всадника  с золотым копьем. — Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и  тебя! Меня — подкидыша, сына неизвестных  родителей, и тебя — сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.

     — Да, уж  ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, — просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.

     Все это было  хорошо, но тем  ужаснее было  пробуждение игемона.  Банга зарычал на луну, и  скользкая, как бы укатанная маслом, голубая дорога перед прокуратором провалилась.  Он открыл глаза, и первое,  что вспомнил, это что казнь была. Первое,  что сделал прокуратор, это  привычным жестом вцепился в ошейник  Банги, потом  больными  глазами  стал искать луну и увидел, что она немного  отошла  в сторону  и посеребрилась.  Ее  свет перебивал неприятный, беспокойный  свет,  играющий  на  балконе  перед  самыми глазами.  В руках у кентуриона Крысобоя пылал и  коптил факел. Держащий его  со страхом и злобой косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.

     — Не трогать, Банга, — сказал прокуратор больным  голосом и кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: —  И  ночью, и  при луне  мне нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите...

     В величайшем  изумлении  Марк  глядел на прокуратора, и тот  опомнился.

Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор сказал:

     — Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще хуже. Что вам надо?

     — К вам начальник тайной стражи, — спокойно сообщил Марк.

     — Зовите, зовите, — прочищая горло кашлем, приказал прокуратор и стал босыми ногами нашаривать  сандалии.  Пламя  заиграло на колоннах,  застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.

     —  И при  луне  мне  нет покоя, — скрипнув  зубами, сам  себе  сказал прокуратор.

     На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.

     — Банга, не трогать, — тихо сказал прокуратор и сдавил затылок пса.

     Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению, огляделся и ушел  в тень  и,  убедившись, что, кроме Банги,  лишних на балконе нет, тихо сказал:

     — Прошу отдать меня  под  суд, прокуратор.  Вы  оказались  правы. Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.

     Афранию показалось,  что  на него  глядят  четыре  глаза  — собачьи  и волчьи.

     Афраний вынул из-под хламиды  заскорузлый от крови кошель, запечатанный двумя печатями.

     —  Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы  в дом первосвященника. Кровь на этом мешке — кровь Иуды из Кириафа.

     — Сколько там, интересно? — спросил Пилат, наклоняясь к мешку.

     — Тридцать тетрадрахм.

     Прокуратор усмехнулся и сказал:

     — Мало.

     Афраний молчал.

     — Где убитый?

     —  Этого  я  не  знаю, —  со спокойным достоинством ответил  человек, никогда  не  расстававшийся  со своим капюшоном,  —  сегодня  утром  начнем розыск.

     Прокуратор  вздрогнул,   оставил  ремень  сандалии,  который  никак  не застегивался.

     — Но вы наверное знаете, что он убит?

     На это прокуратор получил сухой ответ:

     — Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал  службу при Валерии Грате.  Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы  сказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иуда из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.

     — Простите меня, Афраний, — ответил Пилат, — я еще  не проснулся как следует,  отчего и сказал это. Я сплю плохо, — прокуратор усмехнулся,  — и все время  вижу во сне лунный луч. Так  смешно, вообразите. Будто бы я гуляю по этому лучу. Итак,  я хотел бы знать ваши предположения по этому делу. Где вы собираетесь его искать? Садитесь, начальник тайной службы.

     Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати и  сел, брякнув мечом.

     — Я  собираюсь искать его недалеко от  масличного жома  в Гефсиманском саду.

     — Так, так. А почему именно там?

     —  Игемон, по  моим соображениям, Иуда убит не  в самом Ершалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.

     — Считаю  вас одним  из выдающихся  знатоков своего  дела. Я не  знаю, впрочем, как обстоит дело в  риме, но в колониях равного вам нет. Объясните, почему?

     —  Ни в коем случае не допускаю мысли, — говорил негромко Афраний, — о том,  чтобы Иуда дался в руки  каким-нибудь подозрительным  людям  в черте города.  На  улице  не  зарежешь  тайно.  Значит, его  должны  были заманить куда-нибудь  в  подвал.  Но  служба  уже  искала  его  в  Нижнем  Городе  и, несомненно, нашла бы. Но его  нет в городе, за это  вам ручаюсь, если бы его убили вдалеке от города,  этот пакет с деньгами не мог бы быть подброшен так скоро. Он убит вблизи города. Его сумели выманить за город.

     — Не постигаю, каким образом это можно было сделать.

     — Да, прокуратор, это  самый трудный вопрос во всем деле, и я даже  не знаю, удастся ли мне его разрешить.

     —  Действительно,  загадочно!  В  праздничный  вечер  верующий  уходит неизвестно зачем за город, покинув пасхальную трапезу, и там погибает. Кто и чем  мог его выманить?  Не  сделала  ли  это  женщина? —  вдруг вдохновенно спросил прокуратор.

     Афраний отвечал спокойно и веско:

     — Ни в коем случае, прокуратор. Эта возможность  совершенно исключена. Надлежит рассуждать логически. Кто был заинтересован в гибели Иуды? Какие-то бродячие фантазеры, какой-то кружок, в котором прежде  всего не было никаких женщин. Чтобы жениться, прокуратор, требуются  деньги,  чтобы  произвести на свет человека, нужны они же,  но чтобы зарезать человека при помощи женщины, нужны очень большие деньги, и ни у каких бродяг их нету. Женщины  не  было в этом  деле, прокуратор.  Более  того скажу, такое толкование убийства  может только сбивать со следу, мешать следствию и путать меня.

     — Я вижу,  что вы  совершенно правы, Афраний, — говорил Пилат, — и я лишь позволил себе высказать свое предположение.

     — Оно, увы, ошибочно, прокуратор.

     —  Но  что  же,  что же  тогда? —  воскликнул  прокуратор,  с  жадным любопытством всматриваясь в лицо Афрания.

     — Я полагаю, что это все те же деньги.

     — Замечательная мысль! Но кто и за что мог предложить ему деньги ночью за городом?

     — О нет, прокуратор, не так. У меня есть единственное предположение, и если  оно неверно,  то  других объяснений  я,  пожалуй, не найду, — Афраний наклонился поближе к прокуратору и шепотом договорил: — Иуда хотел спрятать свои деньги в укромном, одному ему известном месте.

     — Очень тонкое объяснение. Так, по-видимому, дело и обстояло. Теперь я вас понимаю: его выманили не люди, а его собственная мысль. Да, да, это так.

     — Так. Иуда был недоверчив. Он прятал деньги от людей.

     — Да, вы сказали, в Гефсимании. А почему именно там вы намерены искать его — этого я, признаюсь, не пойму.

     —  О, прокуратор,  это проще всего. Никто  не будет прятать  деньги на дорогах, в открытых и пустых местах. Иуда не был ни  на дороге  в Хеврон, ни на дороге  в Вифанию.  Он должен  был быть  в  защищенном, укромном месте  с деревьями.  Это  так  просто. А  таких  других  мест, кроме  Гефсимании, под Ершалаимом нету. Далеко он уйти не мог.

     — Вы совершенно убедили меня. Итак, что же делать теперь?

     — Я не медля начну искать убийц, которые выследили Иуду за  городом, а сам тем временем, как я уж докладывал вам, пойду под суд.

     — За что?

     — Моя охрана упустила его вечером на базаре после того, как он покинул дворец Каифы. Как  это произошло, не  постигаю. Этого  еще  не  было в  моей жизни.  Он был взят под наблюдение тотчас  же после нашего разговора.  Но  в районе базара  он  переложился куда-то,  сделал  такую  странную  петлю, что бесследно ушел.

     — Так.  Объявляю вам, что я не считаю нужным отдавать вас под суд.  Вы сделали все, что могли, и никто  в мире, — тут прокуратор улыбнулся,  — не сумел  бы сделать  больше вашего. Взыщите с сыщиков,  потерявших  Иуду. Но и тут,  предупреждаю   вас,  я  не  хотел   бы,  чтобы  взыскание  было   хоть сколько-нибудь  строгим.  В  конце концов, мы сделали  все  для  того, чтобы позаботиться об этом негодяе!  Да, забыл  вас  спросить, — прокуратор потер лоб, — как же они ухитрились подбросить деньги Каифе?

     — Видите ли, прокуратор... Это не особенно  сложно.  Мстители прошли в тылу дворца Каифы,  там, где переулок господствует  над задним  двором.  Они перебросили пакет через забор.

     — С запиской?

     — Да,  точно так, как вы  и  предполагали, прокуратор. Да, впрочем, — тут Афраний сорвал печать с пакета и показал его внутренность Пилату.

     — То, помилуйте,  что  вы делаете,  Афраний, ведь печати-то, наверное, храмовые!

     —  Прокуратору  не  стоит  беспокоить  себя этим  вопросом, — ответил Афраний, закрывая пакет.

     — Неужели все печати есть у вас? — рассмеявшись, спросил Пилат.

     — Иначе быть не может, прокуратор, —  без всякого смеха, очень сурово ответил Афраний.

     — Воображаю, что было у Каифы!

     —  Да,  прокуратор,  это  вызвало  очень  большое волнение.  Меня  они приглашали немедленно.

     Даже в полутьме было видно, как сверкают глаза Пилата.

     — Это интересно, интересно...

     — Осмеливаюсь возразить, прокуратор, это не было интересно. Скучнейшее и утомительнейшее дело.  На мой вопрос, не выплачивались ли кому  деньги  во дворце Каифы, мне сказали категорически, что этого не было.

     — Ах так? Ну, что же, не выплачивались, стало быть,  не выплачивались. Тем труднее будет найти убийц.

     — Совершенно верно, прокуратор.

     — Да, Афраний, вот что мне внезапно пришло в голову: не покончил ли он сам с собой?

     — О нет,  прокуратор,  —  даже  откинувшись  от  удивления  в кресле, ответил Афраний, — простите меня, но это совершенно невероятно!

     —  Ах, в этом городе  все вероятно!  Я готов спорить, что через  самое короткое время слухи об этом поползут по всему городу.

     Тут Афраний метнул в прокуратора свой взгляд, подумал и ответил:

     — Это может быть, прокуратор.

     Прокуратор,  видимо, все не  мог расстаться с этим вопросом об убийстве человека из Кириафа, хотя и так уж все было ясно, и спросил даже с некоторой мечтательностью:

     — А я желал бы видеть, как они убивали его.

     — Убит он с чрезвычайным искусством, прокуратор, — ответил Афраний, с некоторой иронией поглядывая на прокуратора.

     — Откуда же вы это-то знаете?

     —  Благоволите обратить  внимание  на  мешок,  прокуратор, —  ответил Афраний,  —  я вам  ручаюсь  за то, что  кровь  Иуды  хлынула  волной.  Мне приходилось видеть убитых, прокуратор, на своем веку!

     — Так что он, конечно, не встанет?

     —  Нет,  прокуратор,  он  встанет,  —  ответил,  улыбаясь философски, Афраний,  — когда труба мессии,  которого здесь ожидают, прозвучит над ним. Но ранее он не встанет!

     — Довольно, Афраний. Этот вопрос ясен. Перейдем к погребению.

     — Казненные погребены, прокуратор.

     —  О Афраний, отдать вас под  суд было бы  преступлением. Вы  достойны высочайшей награды. Как было?

     Афраний начал  рассказывать  и  рассказал,  что  в  то  время,  как  он занимался  делом Иуды,  команда тайной стражи,  руководимая его  помощником, достигла  холма,  когда  наступил  вечер.  Одного  тела на  верхушке она  не обнаружила. Пилат вздрогнул, сказал хрипло:

     — Ах, как же я этого не предвидел!

     — Не стоит  беспокоиться, прокуратор, — сказал  Афраний  и  продолжал повествовать:  — Тела  Дисмаса и Гестаса  с  выклеванными  хищными  птицами глазами  подняли  и  тотчас  же  бросились  на  поиски  третьего  тела.  Его обнаружили в очень скором времени. Некий человек...

     —  Левий Матвей, —  не вопросительно,  а скорее  утвердительно сказал Пилат.

     — Да, прокуратор...

     Левий  Матвей  прятался в  пещере  на северном  склоне  Лысого  Черепа, дожидаясь тьмы.  Голое тело Иешуа Га-Ноцри  было с ним. Когда стража вошла в пещеру с факелом, Левий впал в отчаяние и злобу.  Он кричал  о  том, что  не совершил  никакого преступления и что всякий человек, согласно закону, имеет право  похоронить  казненного  преступника,  если  пожелает.   Левий  Матвей говорил, что не хочет расстаться с этим телом. Он был возбужден,  выкрикивал что-то бессвязное, то просил, то угрожал и проклинал...

     — Его пришлось схватить? — мрачно спросил Пилат.

     — Нет, прокуратор, нет,  — очень  успокоительно ответил  Афраний,  — дерзкого безумца удалось успокоить, объяснив, что тело будет погребено.

     Левий, осмыслив сказанное, утих,  но заявил,  что он  никуда не уйдет и желает  участвовать в погребении. Он  сказал,  что не уйдет,  даже  если его начнут убивать, и даже предлагал  для этой  цели хлебный нож, который  был с ним.

     — Его прогнали? — сдавленным голосом спросил Пилат.

     —  Нет, прокуратор, нет.  Мой  помощник  разрешил  ему  участвовать  в погребении.

     — Кто из ваших помощников руководил этим? — спросил Пилат.

     — Толмай, — ответил Афраний  и прибавил в  тревоге: — Может быть, он допустил ошибку?

     — Продолжайте, — ответил Пилат, — ошибки  не  было. Я вообще начинаю немного теряться,  Афраний, я, по-видимому, имею дело с  человеком,  который никогда не делает ошибок. Этот человек — вы.

     Левия Матвея взяли в повозку вместе с телами казненных и часа через два достигли  пустынного  ущелья к  северу  от  Ершалаима. Там  команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила  всех трех казненных.

     — Обнаженными?

     — Нет, прокуратор, — команда взяла с собой для этой цели  хитоны.  На пальцы погребаемым были надеты кольца.  Иешуа с одной  нарезкой,  Дисмасу  с двумя и Гестасу с тремя. Яма закрыта, завалена камнями. Опознавательный знак Толмаю известен.

     —  Ах,  если б  я мог предвидеть! — морщась, заговорил Пилат. — Ведь мне нужно было бы повидать этого Левия Матвея...

     — Он здесь, прокуратор!

     Пилат, широко  расширив  глаза, глядел  некоторое  время  на Афрания, а потом сказал так:

     — Благодарю вас за  все, что сделано по этому делу. Прошу  вас  завтра прислать  ко мне  Толмая,  объявив ему заранее,  что я  доволен  им,  а вас, Афраний, —  тут  прокуратор  вынул  из  кармана пояса,  лежавшего на столе, перстень  и  подал  его  начальнику тайной службы,  — прошу принять  это на память.

     Афраний поклонился, молвив:

     — Большая честь, прокуратор.

     —  Команде, производившей погребение, прошу  выдать  награды. Сыщикам, упустившим  Иуду,  выговор.  А  Левия  Матвея   сейчас  ко  мне.  Мне  нужны подробности по делу Иешуа.

     — Слушаю, прокуратор, — ответил Афраний и стал отступать и кланяться, а прокуратор хлопнул в ладоши и закричал:

     — Ко мне, сюда! Светильник в колоннаду!

     Афраний уже уходил в сад, а за спиною Пилата в  руках слуг уже мелькали огни. Три  светильника на столе оказались перед прокуратором,  и лунная ночь тотчас отступила в сад, как будто Афраний увел ее с собою. Вместо Афрания на балкон вступил  неизвестный  маленький  и тощий  человек  рядом  с  гигантом кентурионом. Этот второй, поймав взгляд прокуратора, тотчас отступил в сад и скрылся.

     Прокуратор  изучал  пришедшего человека  жадными и  немного испуганными глазами. Так смотрят на того, о ком слышали много, о ком и сами думали и кто наконец появился.

     Пришедший человек, лет под сорок, был  черен,  оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел  по-волчьи, исподлобья. Словом, он был очень  непригляден  и скорее всего походил  на городского нищего, каких много толчется на террасах храма или на базарах шумного и грязного Нижнего Города.

     Молчание продолжалось  долго, и нарушено оно  было странным  поведением приведенного к Пилату. Он изменился в лице, шатнулся и, если бы не ухватился грязной рукой за край стола, упал бы.

     — Что с тобой? — спросил его Пилат.

     — Ничего, — ответил Левий Матвей и сделал  такое движение, как  будто что-то проглотил. Тощая, голая, грязная шея его взбухла и опять опала.

     — Что с тобою, отвечай, — повторил Пилат.

     — Я устал, — ответил Левий и мрачно поглядел в пол.

     — Сядь, — молвил Пилат и указал на кресло.

     Левий недоверчиво поглядел на прокуратора, двинулся к креслу, испуганно покосился на золотые ручки и сел не в кресло, а рядом с ним, на пол.

     — Объясни, почему не сел в кресло? — спросил Пилат.

     — Я грязный, я его запачкаю, — сказал Левий, глядя в землю.

     — Сейчас тебе дадут поесть.

     — Я не хочу есть, — ответил Левий.

     — Зачем же лгать? — спросил тихо Пилат, —  ты ведь не ел целый день, а может быть, и больше. Ну, хорошо, не ешь. Я призвал тебя, чтобы ты показал мне нож, который был у тебя.

     —  Солдаты отняли его у  меня, когда  вводили сюда,  — сказал Левий и добавил  мрачно:  — Вы мне его верните, мне  его надо отдать хозяину, я его украл.

     — Зачем?

     — Чтобы веревки перерезать, — ответил Левий.

     — Марк! — крикнул прокуратор, и кентурион вступил под колонны. — Нож его мне дайте.

     Кентурион вынул из одного из двух чехлов на поясе грязный хлебный нож и подал его прокуратору, а сам удалился.

     — А у кого взял нож?

     — В хлебной лавке у  Хевронских ворот, как войдешь  в город, сейчас же налево.

     Пилат поглядел на широкое  лезвие,  попробовал  пальцем  остер  ли  нож зачем-то и сказал:

     — Насчет ножа не  беспокойся, нож вернут  в лавку. А теперь мне  нужно второе: покажи хартию, которую ты носишь с собой и где записаны слова Иешуа.

     Левий  с  ненавистью  поглядел на  Пилата и  улыбнулся  столь  недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно.

     — Все хотите отнять? И последнее, что имею? — спросил он.

     — Я не сказал тебе — отдай, — ответил Пилат, — я сказал — покажи.

     Левий порылся за пазухой и  вынул свиток  пергамента.  Пилат взял  его, развернул, расстелил  между  огнями и,  щурясь, стал изучать малоразборчивые чернильные знаки. Трудно было понять эти корявые строчки, и Пилат морщился и склонялся  к  самому пергаменту,  водил  пальцем  по строчкам.  Ему  удалось все-таки  разобрать,   что  записанное  представляет  собой  несвязную  цепь каких-то  изречений,  каких-то  дат,  хозяйственных  заметок  и  поэтических отрывков. Кое-что Пилат прочел: "Смерти нет... Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты..."

     Гримасничая от напряжения, Пилат щурился, читал: "Мы увидим чистую реку воды жизни...  Человечество  будет  смотреть  на  солнце  сквозь  прозрачный кристалл..."

     Тут Пилат вздрогнул. В последних строчках пергамента он разобрал слова: "...большего порока... трусость".

     Пилат свернул пергамент и резким движением подал его Левию.

     — Возьми,  —  сказал он и,  помолчав,  прибавил: — Ты, как  я  вижу, книжный  человек,  и  незачем  тебе,  одинокому, ходить  в нищей  одежде без пристанища. У меня в  Кесарии есть большая  библиотека, я очень богат и хочу взять тебя на службу. Ты будешь разбирать и  хранить папирусы, будешь сыт  и одет.

     Левий встал и ответил:

     — Нет, я не хочу.

     — Почему? — темнея лицом, спросил прокуратор, — я тебе неприятен, ты меня боишься?

     Та же плохая улыбка исказила лицо Левия, и он сказал:

     — Нет, потому что ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.

     — Молчи, — ответил Пилат, — возьми денег.

     Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:

     — Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего  из  того, чему  он тебя  учил. Ибо, если бы это было  так, ты обязательно взял бы у меня  что-нибудь. Имей в  виду, что  он перед  смертью сказал,  что  он никого не винит,  —  Пилат значительно поднял  палец, лицо Пилата дергалось.  —  И сам он непременно взял бы  что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был. Куда ты пойдешь?

     Левий  вдруг приблизился к  столу, уперся в него обеими руками и, глядя горящими глазами на прокуратора, зашептал ему:

     —  Ты, игемон,  знай,  что я  в Ершалаиме зарежу  одного человека. Мне хочется тебе это сказать, чтобы ты знал, что крови еще будет.

     — Я  тоже знаю, что она еще будет, — ответил Пилат, — своими словами ты меня не удивил. Ты, конечно, хочешь зарезать меня?

     —  Тебя  зарезать мне  не  удастся, —  ответил  Левий,  оскалившись и улыбаясь, — я не  такой  глупый человек,  чтобы на это  рассчитывать, но  я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни.

     Тут наслаждение выразилось в глазах  прокуратора, и  он, поманив к себе пальцем поближе Левия Матвея, сказал:

     — Это тебе  сделать не удастся, ты себя  не беспокой. Иуду этой  ночью уже зарезали.

     Левий отпрыгнул от стола, дико озираясь, и выкрикнул:

     — Кто это сделал?

     — Не будь ревнив, — оскалясь, ответил Пилат и потер руки, — я боюсь, что были поклонники у него и кроме тебя.

     — Кто это сделал? — шепотом повторил Левий.

     Пилат ответил ему:

     — Это сделал я.

     Левий открыл рот, дико поглядел на прокуратора, а тот сказал:

     — Этого, конечно, маловато, сделанного, но все-таки это сделал я. — И прибавил: — Ну, а теперь возьмешь что-нибудь?

     Левий подумал, стал смягчаться и, наконец, сказал:

     — Вели мне дать кусочек чистого пергамента.

     Прошел час. Левия не  было  во дворце.  Теперь  тишину рассвета нарушал только тихий шум шагов часовых в саду. Луна быстро выцветала, на другом краю неба было видно беловатое пятнышко утренней звезды. Светильники давным-давно погасли. На ложе лежал прокуратор.  Подложив руку  под щеку, он спал и дышал беззвучно. Рядом с ним спал Банга.

     Так  встретил рассвет пятнадцатого нисана пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат.