Глава 11. Раздвоение Ивана

 

 

     Бор на противоположном  берегу  реки, еще час назад освещенный  майским солнцем, помутнел, размазался и растворился.

     Вода сплошной  пеленой валила  за  окном.  В небе то и  дело вспыхивали нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.

     Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую в  пузырях реку. При каждом ударе грома  он  жалобно вскрикивал и закрывал лицо руками. Исписанные  Иваном  листки валялись  на полу;  их сдуло ветром, влетевшим  в комнату перед началом грозы.

     Попытки  поэта сочинить  заявление  насчет  страшного  консультанта  не привели  ни к  чему. Лишь только он получил от толстой фельдшерицы,  которую звали Прасковьей  Федоровной,  огрызок карандаша и бумагу, он деловито потер руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:

     "В  милицию. Члена МАССОЛИТа  Ивана Николаевича Бездомного.  Заявление. Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды..."

     И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова "покойным". С места выходила  какая-то  безлепица:  как это так — пришел  с покойным?  Не ходят покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!

     Подумав  так,   Иван  Николаевич  начал  исправлять  написанное.  Вышло следующее: "...с М.  А.  Берлиозом,  впоследствии  покойным...".  И  это  не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых  двух: "...Берлиозом,  который попал под трамвай..." —  а здесь еще прицепился этот  никому  не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать: "...не композитором..."

     Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать сразу  с  чего-то  очень   сильного,  чтобы   немедленно  привлечь  внимание читающего,  и написал, что кот садился в трамвай, а потом вернулся к эпизоду с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли о  Понтии  Пилате,  и  для вящей убедительности Иван  решил весь  рассказ  о прокураторе изложить полностью с того самого момента, как  тот в белом плаще с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.

     Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова, и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота  на задних лапах. Но и рисунки  не  помогли, и чем дальше — тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.

     К  тому  времени, как  появилась издалека пугающая  туча  с  дымящимися краями и накрыла бор и  дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с заявлением  ему не совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.

     Добродушная  фельдшерица Прасковья  Федоровна навестила  поэта во время грозы,  встревожилась, видя, что он плачет,  закрыла штору, чтобы  молнии не пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.

     Тот  явился,  сделал  укол в руку Ивана  и  уверил его,  что он  больше плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.

     Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего дерева под небом,  рассчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась. Тоска начала покидать  Ивана тотчас после укола, и  теперь поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.

     Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.

     Напившись  горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот,  не пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике очень  неплохо, что Стравинский умница и знаменитость  и что иметь с ним дело  чрезвычайно приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.

     Дом скорби засыпал. В  тихих  коридорах потухли матовые белые  лампы, и вместо них согласно распорядку  зажглись слабые голубые ночники,  и все реже за  дверями  слышались осторожные шажки  фельдшериц на  резиновых  половиках коридора.

     Теперь Иван  лежал  в сладкой истоме и поглядывал то  на  лампочку  под абажуром,  льющую с  потолка  смягченный  свет, то  на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал сам с собою.

     — Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай? — рассуждал поэт. — В конечном счете, ну его в болото! Кто я, в самом  деле, кум ему или  сват? Если  как  следует  провентилировать  этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал как  следует покойника. В самом деле, что мне о  нем было известно? Да ничего,  кроме того, что он был лыс и  красноречив до ужаса. И далее, граждане, — продолжал свою речь Иван, обращаясь  к  кому-то, —  разберемся вот  в чем:  чего  это  я,  объясните, взбесился на этого  загадочного консультанта, мага и профессора  с пустым  и черным глазом? К чему вся нелепая погоня за ним  в подштанниках и со свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?

     — Но-но-но,  —  вдруг  сурово сказал где-то,  не то внутри, не то над ухом, прежний Иван Ивану новому, — про то, что голову  Берлиозу-то отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?

     — О чем, товарищи, разговор! —  возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, — что  здесь  дело нечисто,  это понятно даже  ребенку. Он  личность незаурядная и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то  самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно?  И вместо того, чтобы  поднимать  глупейшую бузу  на Патриарших, не умнее ли было бы  вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?

     А  я черт  знает  чем  занялся! Важное, в  самом деле,  происшествие — редактора журнала задавило! Да что от этого,  журнал, что ли, закроется? Ну, что  ж поделаешь: человек смертен и, как справедливо сказано было,  внезапно смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет  другой редактор и даже,  может быть, еще красноречивее прежнего.

     Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:

     — Так кто же я такой выхожу в этом случае?

     — Дурак! — отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и чрезвычайно пожожий на бас консультанта.

     Иван,  почему-то  не  обидевшись  на  слово  "дурак", но  даже  приятно изумившись  ему,  усмехнулся  и  в полусне затих.  Сон  крался к Ивану, и уж померещилась ему  и  пальма  на  слоновой  ноге, и  кот  прошел  мимо —  не страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка беззвучно поехала  в  сторону, и  на балконе  возникла  таинственная фигура, прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.

     Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:

     — Тссс!