ЧАСТЬ I

...Так кто ж ты, наконец?

— Я — часть той силы,

что вечно хочет

зла и вечно совершает благо.

 

Гете. "Фауст"

 

 

Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными

     Однажды весною, в час небывало жаркого  заката, в Москве, на Патриарших прудах,  появились два гражданина. Первый из них,  одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на  хорошо выбритом лице  его помещались сверхъестественных размеров очки в черной  роговой  оправе. Второй  —  плечистый, рыжеватый,  вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке — был  в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.

     Первый был не  кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и  редактор толстого художественного журнала,  а молодой спутник его  —  поэт  Иван  Николаевич  Понырев,  пишущий  под  псевдонимом Бездомный.

     Попав в тень чуть зеленеющих  лип, писатели  первым долгом бросились  к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".

     Да, следует отметить первую странность этого страшного майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой  Бронной  улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву,  в  сухом тумане  валилось куда-то за Садовое кольцо, — никто не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея.

     — Дайте нарзану, — попросил Берлиоз.

     — Нарзану нету, — ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.

     — Пиво есть? — сиплым голосом осведомился Бездомный.

     — Пиво привезут к вечеру, — ответила женщина.

     — А что есть? — спросил Берлиоз.

     — Абрикосовая, только теплая, — сказала женщина.

     — Ну, давайте, давайте, давайте!..

     Абрикосовая  дала   обильную   желтую  пену,   и   в  воздухе   запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно  начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.

     Тут  приключилась  вторая  странность, касающаяся  одного  Берлиоза. Он внезапно  перестал  икать,  сердце  его  стукнуло  и  на  мгновенье  куда-то провалилось, потом  вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный,  но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с  Патриарших  без оглядки. Берлиоз  тоскливо оглянулся, не понимая, что его  напугало. Он побледнел, вытер  лоб  платком, подумал: "Что это  со мной?  Этого  никогда не было...  сердце  шалит...  я  переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."

     И тут знойный воздух  сгустился перед ним, и соткался из  этого воздуха прозрачный  гражданин  престранного  вида. На  маленькой  головке  жокейский картузик, клетчатый  кургузый  воздушный  же  пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но  в плечах  узок, худ  неимоверно, и физиономия,  прошу  заметить, глумливая.

     Жизнь Берлиоза  складывалась так, что к необыкновенным  явлениям  он не привык. Еше более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: "Этого не может быть!.."

     Но это,  увы, было,  и длинный, сквозь  которого видно,  гражданин,  не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.

     Тут ужас до того овладел Берлиозом,  что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел,  что все кончилось,  марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.

     —  Фу  ты  черт!  — воскликнул редактор, —  ты знаешь,  Иван, у меня сейчас  едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде  галлюцинации было,

— он попытался усмехнуться, но в глазах  его еще прыгала  тревога,  и  руки дрожали.

     Однако  постепенно  он  успокоился,  обмахнулся  платком  и,  произнеся довольно  бодро:   "Ну-с,  итак..."   —  повел  речь,   прерванную   питьем абрикосовой.

     Речь  эта, как впоследствии узнали,  шла об Иисусе Христе. Дело в  том, что   редактор  заказал   поэту   для  очередной  книжки   журнала   большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок,  но,  к сожалению,  ею редактора  нисколько не  удовлетворил.  Очертил Бездомный  главное действующее  лицо  своей  поэмы, то  есть  Иисуса,  очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново.  И вот теперь  редактор  читал поэту  нечто вроде  лекции  об Иисусе, с тем чтобы подчеркнуть  основную ошибку поэта. Трудно  сказать, что именно подвело Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта  или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус

в его изображении получился ну  совершенно как живой, хотя и не привлекающий к  себе персонаж. Берлиоз же  хотел доказать поэту, что  главное не  в  том, каков был  Иисус,  плох ли, хорош  ли, а в том,  что  Иисуса-то  этого,  как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем — простые выдумки, самый обыкновенный миф.

     Надо  заметить,  что  редактор  был человеком  начитанным и очень умело указывал в своей речи  на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович  сообщил поэту, между  прочим,  и о том, что то  место  в 15-й книге, в главе 44-й  знаменитых  Тацитовых "Анналов",  где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.

     Поэт,  для  которого  все,  сообщаемое  редактором,  являлось новостью, внимательно  слушал  Михаила Александровича,  уставив  на него  свои  бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.

     — Нет  ни одной  восточной религии, — говорил Берлиоз,  — в которой, как правило непорочная дева не произвела  бы  на свет бога.  И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...

     Высокий тенор  Берлиоза разносился в пустынной аллее, и  по мере  того, как Михаил  Александрович забирался в дебри, в которые может забираться,  не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, —  поэт  узнавал все  больше  и больше  интересного и  полезного и  про  египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука,  и даже про  менее известного  грозного бога  Вицлипуцли,  которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.

     И вот как раз в то  время, когда Михаил Александрович рассказывал поэту

о том,  как  ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли,  в  аллее  показался первый человек.

     Впоследствии,  когда,   откровенно  говоря,  было  уже  поздно,  разные учреждения представили свои сводки с описанием этого  человека. Сличение  их не может  не вызвать изумления.  Так,  в  первой из них сказано, что человек этот был маленького  роста, зубы имел золотые и хромал на  правую  ногу.  Во второй  — что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у  человека не было.

     Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.

     Раньше  всего: ни на какую ногу  описываемый не  хромал, и росту был не маленького и  не  громадного, а просто  высокого.  Что касается зубов,  то с левой стороны у  него были платиновые коронки, а с правой — золотые. Он был в дорогом сером  костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес  трость с черным набалдашником в виде головы  пуделя. По виду — лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой.  Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный,  левый почему-то зеленый.  Брови черные, но одна выше другой. Словом — иностранец.

     Пройдя мимо скамьи,  на которой помещались редактор и  поэт, иностранец покосился  на них, остановился и вдруг уселся  на соседней скамейке, в  двух шагах от приятелей.

     "Немец", — подумал Берлиоз.

     "Англичанин, — подумал Бездомный, — ишь, и не жарко ему в перчатках".

     А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом  окаймлявшие пруд, причем  заметно  стало,  что  видит  это  место он впервые  и  что  оно  его заинтересовало.

     Он остановил  свой взор на  верхних  этажах, ослепительно  отражающих в стеклах изломанное  и  навсегда уходящее  от  Михаила Александровича солнце, затем  перевел  его вниз, где стекла  начали  предвечерне  темнеть,  чему-то снисходительно  усмехнулся,  прищурился,  руки  положил  на  набалдашник,  а подбородок на руки.

     —  Ты,  Иван,  —  говорил Берлиоз,  —  очень  хорошо  и  сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что  еще до  Иисуса  родился еще  ряд  сынов божиих, как,  скажем, фригийский  Аттис, коротко же говоря, ни один  из них не рождался и никого не было, в том числе и  Иисуса, и  необходимо,  чтобы  ты,  вместо рождения  и,  скажем,  прихода волхвов,  описал нелепые слухи  об этом рождении... А  то выходит  по твоему рассказу, что он действительно родился!..

     Тут Бездомный сделал  попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего  икнул  мучительнее и громче,  и  в этот  же  момент Берлиоз прервал  свою  речь,  потому  что иностранец вдруг  поднялся и направился  к писателям.

     Те поглядели на него удивленно.

     — Извините  меня, пожалуйста,  —  заговорил подошедший с  иностранным акцентом,  но не коверкая слов, — что я, не будучи знаком, позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...

     Тут он  вежливо  снял  берет,  и  друзьям  ничего  не  оставалось,  как приподняться и раскланяться.

     "Нет, скорее француз..." — подумал Берлиоз.

     "Поляк?.." — подумал Бездомный.

     Необходимо добавить, что на  поэта иностранец с первых же слов произвел

отвратительное впечатление, а  Берлиозу  скорее  понравился, то есть  не  то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.

     —  Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и  приятели как-то невольно раздвинулись;  иностранец ловко уселся между ними  и  тотчас вступил в разговор.

     — Если я не  ослышался, вы изволили  говорить,  что Иисуса  не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

     — Нет, вы не ослышались, — учтиво  ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.

     — Ах, как интересно! — воскликнул иностранец.

     "А какого черта ему надо?" — подумал Бездомный и нахмурился.

     — А вы соглашались  с вашим  собеседником? — осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

     — На все сто! — подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

     —  Изумительно!  —  воскликнул  непрошеный  собеседник  и,  почему-то воровски оглянувшись  и приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость,  но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? — он  сделал испуганные глаза  и  прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.

     —  Да, мы не  верим в  бога,  —  чуть улыбнувшись  испугу  интуриста, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно свободно.

     Иностранец  откинулся на спинку скамейки  и спросил, даже привизгнув от любопытства:

     — Вы — атеисты?!

     —  Да,  мы —  атеисты,  — улыбаясь,  ответил  Берлиоз,  а  Бездомный подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"

     — Ох, какая  прелесть!  — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

     — В нашей  стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал  Берлиоз,  —  большинство  нашего  населения  сознательно  и   давно перестало верить сказкам о боге.

     Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова:

     — Позвольте вас поблагодарить от всей души!

     — За что это вы его благодарите? — заморгав, осведомился Бездомный.

     —  За  очень  важное  сведение,   которое  мне,  как  путешественнику, чрезвычайно интересно, — многозначительно подняв палец, пояснил заграничный чудак.

     Важное    сведение,    по-видимому,    действительно    произвело    на путешественника сильное впечатление, потому что  он испуганно обвел  глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.

     "Нет, он  не англичанин..."  — подумал  Берлиоз, а Бездомный  подумал: "Где  это он  так наловчился  говорить  по-русски, вот  что интересно!" — и опять нахмурился.

     — Но, позвольте вас  спросить,  —  после  тревожного раздумья спросил заграничный гость, —  как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?

     —  Увы!  —  с  сожалением  ответил  Берлиоз,   —  ни  одно  из  этих доказательств ничего не стоит, и человечество  давно  сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может.

     —  Браво!  — вскричал иностранец,  —  браво! Вы  полностью повторили мысль  беспокойного старика  Иммануила по  этому  поводу. Но  вот курьез: он начисто  разрушил все  пять доказательств, а затем,  как бы  в насмешку  над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

     — Доказательство  Канта,  — тонко улыбнувшись, возразил  образованный редактор,  — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил,  что кантовские рассуждения  по  этому вопросу могут удовлетворить только  рабов,  а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

     Берлиоз говорил, а  сам  в это  время думал:  "Но, все-таки,  кто же он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"

     — Взять бы  этого  Канта,  да за такие доказательства  года на  три  в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

     — Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.

     Но  предложение  отправить  Канта  в  Соловки  не  только  не  поразило иностранца, но даже привело в восторг.

     — Именно, именно, — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, — ему там самое место! Ведь  говорил я  ему тогда за завтраком: "Вы,  профессор,  воля  ваша,  что-то нескладное  придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут".

     Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" — подумал он.

     —  Но,  —  продолжал  иноземец,  не  смущаясь  изумлением  Берлиоза и обращаясь к поэту, — отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!

     — А жаль! — отозвался задира-поэт.

     — И мне жаль! — подтвердил неизвестный, сверкая глазом,  и продолжал:

— Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

     — Сам человек и  управляет, — поспешил сердито ответить  Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

     —  Виноват,  —  мягко  отозвался  неизвестный,  —  для  того,  чтобы управлять,  нужно,  как-никак,   иметь  точный  план   на   некоторый,  хоть сколько-нибудь  приличный  срок. Позвольте  же  вас спросить, как  же  может управлять   человек,  если  он   не  только   лишен   возможности  составить какой-нибудь план хотя бы на  смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем,  в тысячу, но не  может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, — тут неизвестный повернулся к Берлиозу, — вообразите, что вы, например,  начнете  управлять,  распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во  вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого...

— тут  иностранец сладко усмехнулся,  как  будто  мысль  о саркоме  легкого доставила ему удовольствие, — да, саркома, — жмурясь, как кот, повторил он звучное  слово, —  и вот ваше управление  закончилось! Ничья судьба,  кроме своей собственной,  вас более  не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым  врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе,  так  и третье — совершенно бессмысленно, вы сами понимаете.  И  все это  кончается  трагически:  тот,  кто  еще  недавно полагал, что он  чем-то управляет,  оказывается вдруг  лежащим неподвижно  в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку  от  лежащего  нет  более никакого,  сжигают  его  в печи. А  бывает  и еще хуже: только  что  человек

соберется съездить в Кисловодск, —  тут  иностранец прищурился на Берлиоза, — пустяковое, казалось бы,  дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно  почему вдруг  возьмет  — поскользнется и попадет  под  трамвай! Неужели  вы  скажете, что  это он сам  собою  управил так? Не правильнее  ли думать,  что управился  с ним кто-то  совсем  другой? —  и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.

     Берлиоз с  великим вниманием слушал  неприятный  рассказ  про саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучать его. "Он не иностранец! Он не иностранец! —  думал он, — он престранный субьект... Но  позвольте, кто же он такой?"

     — Вы хотите курить, как  я вижу? — неожиданно обратился к  Бездомному неизвестный, — вы какие предпочитаете?

     —  А у вас разные, что ли,  есть? — мрачно  спросил  поэт, у которого папиросы кончились.

     — Какие предпочитаете? — повторил неизвестный.

     — Ну, "Нашу марку", — злобно ответил Бездомный.

     Незнакомец немедленно вытащил  из  кармана  портсигар  и предложил  его Бездомному:

     — "Наша марка".

     И редактора  и поэта не столько  поразило то,  что нашлась в портсигаре именно "Наша  марка", сколько  сам портсигар.  Он  был  громадных  размеров, червонного  золота,  и на  крышке  его при открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.

     Тут   литераторы  подумали   разно.  Берлиоз:   "Нет,  иностранец!",  а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"

     Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.

     "Надо  будет  ему возразить  так,  —  решил  Берлиоз, —  да,  человек смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."

     Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:

     — Да, человек смертен,  но это  было бы еще полбеды. Плохо то, что  он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать,  что он будет делать в сегодняшний вечер.

     "Какая-то  нелепая  постановка  вопроса..."  —   помыслил   Берлиоз  и возразил:

     —  Ну, здесь  уж  есть преувеличение.  Сегодняшний вечер мне  известен более  или менее  точно.  Само  собой разумеется, что, если на  Бронной  мне свалится на голову кирпич...

     — Кирпич  ни с того ни с  сего, — внушительно перебил неизвестный, — никому  и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю  вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.

     — Может быть, вы  знаете,  какой именно? —  с совершенно естественной иронией  осведомился Берлиоз,  вовлекаясь в  какой-то действительно  нелепый разговор, — и скажете мне?

     — Охотно,  — отозвался незнакомец.  Он  смерил Берлиоза взглядом, как будто собирался сшить  ему  костюм,  сквозь зубы пробормотал  что-то  вроде: "Раз,  два... Меркурий  во втором доме... луна ушла... шесть — несчастье... вечер — семь..." — и громко и радостно объявил: — Вам отрежут голову!

     Бездомный дико и  злобно вытаращил  глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:

     — А кто именно? Враги? Интервенты?

     — Нет, — ответил собеседник, — русская женщина, комсомолка.

     — Гм... — промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, — ну, это, извините, маловероятно.

     — Прошу и меня извинить, — ответил иностранец, — но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать  сегодня вечером, если это не секрет?

     —  Секрета нет.  Сейчас я зайду к себе на  Садовую, а потом  в  десять часов  вечера   в  МАССОЛИТе  состоится   заседание,   и   я  буду   на  нем председательствовать.

     — Нет, этого быть никак не может, — твердо возразил иностранец.

     — Это почему?

     —  Потому,  — ответил  иностранец  и прищуренными  глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы, — что Аннушка  уже  купила подсолнечное масло, и  не  только  купила, но  даже разлила. Так что заседание не состоится.

     Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.

     —  Простите, —  после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, — при чем здесь подсолнечное масло... и какая Аннушка?

     — Подсолнечное масло здесь  вот при чем, — вдруг заговорил Бездомный, очевидно,   решив   объявить   незванному  собеседнику  войну,   —  вам  не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в лечебнице для душевнобольных?

     — Иван!.. — тихо воскликнул Михаил Александрович.

     Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.

     —  Бывал,  бывал  и  не  раз! —  вскричал  он, смеясь,  но  не  сводя несмеющегося глаза с поэта,  — где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у  профессора, что такое шизофрения. Так что  вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!

     — Откуда вы знаете, как меня зовут?

     — Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? — здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний  номер "Литературной газеты", и Иван Николаевич увидел на  первой же странице свое изображение,  а под ним  свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство славы  и  популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.

     —  Я извиняюсь,  — сказал он,  и лицо его потемнело, — вы  не можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.

     — О, с удовольствием! — воскликнул  неизвестный, — здесь так  хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.

     —  Вот что, Миша, — зашептал поэт, оттащив Берлиоза в  сторону, — он никакой не интурист,  а шпион. Это русский  эмигрант,  перебравшийся к  нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...

     — Ты думаешь? — встревоженно шепнул Берлиоз,  а  сам подумал: "А ведь он прав!"

     —  Уж  ты  мне верь,  —  засипел  ему  в  ухо поэт,  —  он  дурачком прикидывается,  чтобы  выспросить  кое-что. Ты  слышишь,  как  он  по-русски говорит, — поэт говорил и косился, следя,  чтобы  неизвестный не удрал,  — идем, задержим его, а то уйдет...

     И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.

     Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и визитную карточку.

     — Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя  карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, — веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на обоих литераторов.

     Те  сконфузились.  "Черт,  все  слышал," —  подумал Берлиоз и вежливым жестом  показал,  что  в  предъявлении   документов   нет  надобности.  Пока иностранец   совал  их  редактору,   поэт   успел  разглядеть   на  карточке напечатанное  иностранными  буквами  слово  "профессор"  и  начальную  букву фамилии — двойное "В".

     —  Очень  приятно,  —  тем  временем  смущенно  бормотал редактор,  и иностранец спрятал документы в карман.

     Отношения таким образом были восстановлены, и  все  трое  снова сели на скамью.

     — Вы в  качестве консультанта приглашены к нам, профессор?  — спросил Берлиоз.

     — Да, консультантом.

     — Вы — немец? — осведомился бездоммный.

     — Я-то?.. — Переспросил профессор и вдруг задумался. — Да,  пожалуй, немец... — сказал он.

     — Вы по русски здорово говорите, — заметил Бездомный.

     —  О, я вообще  полиглот  и знаю  очень большое  количество языков, — ответил профессор.

     — А у вас какая специальность? — осведомился Берлиоз.

     — Я — специалист по черной магии.

     "На' тебе!" — стукнуло в голове у Михаила Александровича.

     — И... и вас по  этой  специальности пригласили к  нам? — заикнувшись спросил он.

     — Да,  по этой пригласили, — подтвердил профессор и пояснил: — Тут в государственной  библиотеке  обнаружены  подлинные   рукописи  чернокнижника Герберта  Аврилакского,  десятого  века,  так  вот  требуется,  чтобы  я  их

разобрал. Я единственный в мире специалист.

     —  А-а!  Вы историк? —  с  большим облегчением  и  уважением  спросил Берлиоз.

     — Я — историк, — подтвердил ученый и добавил  ни к селу ни к городу: — Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!

     И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:

     — Имейте в виду, что Иисус существовал.

     — Видите ли, профессор, — принужденно улыбнувшись, отозвался Берлиоз, — мы уважаем ваши большие  знания, но  сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения.

     — А не  надо никаких точек зрения!  — ответил странный  профессор, — просто он существовал, и больше ничего.

     — Но требуется же какое-нибудь доказательство... — начал Берлиоз.

     —  И  доказательств  никаких  не  требуется,  —  ответил  профессор и заговорил негромко,  причем его акцент  почему-то  пропал:  — Все просто: в белом плаще...