Говард Ф.Лавкрафт. Ужас в музее

 То, что впервые привело Стивена Джонса в музей Роджерса, было всего лишь праздно-ленивым любопытством. Ему сказали, что в просторном подвале за рекой, на Саутварк-стрит, выставлены восковые штуковины не в пример пикантнее любых страшилищ, какие завела в своем музее небезызвестная мадам Тюссо - вот он и забрел туда в один из апрельских дней, дабы самому убедиться, какая это все чушь. Однако, странное дело, вышло иначе. Как ни крути, поглядеть тут было на что. Ну, само собой, не обошлось без всяких кровавых банальностей вроде Ландрю, доктора Криппена, мадам Демер, Риццо, леди Джейн Грэй, бесчисленных изувеченных жертв войн и революций, а также монстром наподобие Жиля де Реса и маркиза де Сада; при всем том кое-какие экспонаты заставили Стивена дышать учащенно и более того - пробыть в зале до той самой минуты, когда зазвонил колокольчик, возвестивший о закрытии музея. Да, человек, собравший такую коллекцию, не мог быть заурядным балаганщиком. Здесь правило бал исключительно богатое воображение, если не сказать - больной гений. Заинтригованный увиденным, Джонс попытался кое-что разузнать о владельце музея. Оказалось, что в свое время Джордж Роджерс работал у мадам Тюссо, но что-то там такое с ним приключилось, после чего он уволился. Позже распространились всякие недобрые слухи о его умственном нездоровье, о склонности его к неким нечестивым делам, о причастности к какому-то тайному культу; впрочем, несомненный успех собственного его музея, устроенного в обширном подвале на тихой улочке, притупил остроту нападок одной части критиков, что не помешало усилиться подозрительности другой их части. Особым увлечением Роджерса были тератология¹ и иконография ночных кошмаров, и поэтому вскоре ему пришлось проявить известную долю осторожности - излишне впечатляющие экспонаты были спрятаня за перегородкой с табличкой "Только для взрослых". Здесь выставлялись вовсе уж монструозные гибридные существа, какие могла породить лишь не в меру разыгравшаяся фантазия, к сему следует добавить, что исполнены они были с поистине дьявольским мастерством и окрашены в пугающе жизнеподобные цвета. Одни фигуры представляли фантастические персонажи общеизвестных мифов - горгон, химер, драконов, циклопов и прочих подобных им, вгоняющих в дрожь, чудовищ. Другие вели свое происхождение из куда более темных и загадочных, передаваемых лишь из уст в уста, тайных легенд древности - таковы были, например, черный, бесформенный Тсатхоггуа, обладающий множеством щупалец Ктулху, снабженный ужасным хоботом Чхаугнар Фаугн и прочие чудовищные создания, знакомые избранным людям по запретным книгам наподобие "Некрономикона", "Книги Эйбона" или труда фон Юнцта "Сокровенные культы". И все же наиболее поразительные экспонаты являлись плодом воображения самого Роджерса - в таком жутком виде их не смогло бы представить ни одно древнее сказание. В некоторых из этих фигур угадывались ужасающие пародии на привычные для взгляда человека формы органической жизни на земле, другие же, казалось, были навеяны кошмарными сновидениями о далеких планетах и галактиках. Многое могли бы здесь подсказать фантастические полотна Кларка Эштона Смита, но даже и эти аналогии не позволили бы приблизиться к эффекту острого, пронзительного ужаса, внушаемого гигантскими размерами чудовищ, сатаническим мастерством исполнения и поразительным искусством осветителей. Стивену Джонсу, слывшему знатоком-любителем всего причудливого в искусстве, захотелось поговорить с самим Роджерсом, и он нашел его в довольно запущенной комнате - одновременно служащей и конторой, и рабочим помещением, - расположенной позади сводчатого выставочного зала и скорее напоминающей склеп; скудный свет проникал в нее сквозь пыльные щелевидные окна, пробитые горизонтально в кирпичной стене на одном уровне с древним булыжником заднего двора. Здесь реставрировались утратившие прежний вид музейные экспонаты, и здесь же изготовлялись новые. На скамьях самой разнообразной формы и высоты в живописном беспорядке лежали восковые руки и ноги, головы и туловища, а вокруг, на громоздящихся ярусами полках, были разбросаны как попало парики, плотоядно щерящиеся челюсти и глаза со стеклянным остановившимся взглядом. С многочисленных крюков свисали одеяния всех родов и видов; в одной из стенных ниш высились груды восковых плиток, окрашенных в цвет мяса, тут же пестрели полки, забитые разноцветными жестянками с краской и кистями всевозможного назначения. Середину комнаты занимала большая плавильная печь для разогрева воска при отливке фигур; над ее топкой висел на шарнирах огромный металлический ящик с носиком, позволяющий вылить расплавленную массу в форму одним лишь легким прикосновением пальца. Прочие предметы в этом мрачном склепе гораздо менее поддавались описанию - то были отдельные части загадочных организмов, которые вкупе, видимо, обращались в самые бредовые фантомы. В глубине комнаты виднелась сбитая из тяжелых досок дверь, запертая на необычно громадный висячий замок, на ней был грубо намалеван многозначительный символ. Джонс, некогда имевший доступ к "Некрономикону", невольно вздрогнул при виде знакомого зловещего знака. Очевидно, владелец музея и в самом деле был вхож в темные сомнительные сферы и мог беспрепятственно изучать запретные книги. Ни в малой степени не разочаровала Джонса и беседа с Роджерсом. То был высокий, худощавый человек с большими черными глазами, пылающими с каким-то вызовом на бледном щетинистом лице; едва ли знала гребень его шевелюра. Вторжение Джонса не возмутило его - напротив, он был, видимо, рад возможности всласть выговориться перед гостем, проявившим интерес к его занятиям. Он обладал голосом необычной глубины и звучности, словно таящим в себе некую приглушенную до времени энергию, граничащую с лихорадочно-истерическим состоянием. И Джонс более не удивлялся тому, что многие полагали Роджерса маньяком. С каждой встречей - а они через несколько недель вошли в привычку и сделались оживленнее - Джонс находил своего нового знакомца все более общительным и склонным доверяться гостю во всем. С самого начала владелец музея не скрывал неординарности своих убеждений и деятельности, а со временем чрезвычайно странными стали казаться и его рассказы, экстравагантность которых, даже подтвержденная столь же диковинными фотографиями, производила почти комическое впечатление. В один из июньских вечеров Джонс принес с собой бутылку превосходного виски и принялся щедро потчевать им хозяина; тогда-то впервые и завязалась поистине безумная беседа. Бывало, что и прежде Роджерс рассказывал достаточно дикие истории - о каких-то таинственных экспедициях в Тибет, в глубину Африки, в аравийские пустыни, в долину Амазонки, на Аляску, на малоизученные острова в южной части Тихого океана; вдобавок ко всему он утверждал, что прочел такие чудовищные, неправдоподобные фантасмагорические книги, как собрание фрагментов из доисторических сказаний Пнакотических рукописей и песнопений Дхол, приписываемых злобному и бесчеловечному Ленгу, - но ничто из всего этого не показалось Джонсу в этот июньский вечер столь безумным, как вырвавшееся из уст его хозяина под воздействием виски, признание. Роджерс начал с туманныз, но притом хвастливых намеков - ему якобы удалось открыть в природе нечто совершенно неизведанное, и он привез с собой из экспедиции реальное подтверждение своего открытия. Судя по пьяным его разглагольствованиям, он ушел намного дальше всех прочих мистиков в толковании загадочных, исходящих из седой древности книг, и они ясно указали ему на некоторые удаленные места земли, где затаились феноменальные реликтовые существа - пережитки эпох и жизненных циклов, протекших задолго до появления человека, а в иных случаях связанных с другими мирами и измерениями, общение с которыми было достаточном частым в давно забытые времена. Джонса поражали неистовость воображения, способного породить подобные идеи, и теперь ему все мучительнее хотелось угадать, какое же путь духовного развития прошел обладающий подобной фантазией человек. Дала ли ей толчок работа в музее мадам Тюссо, среди болезненно гротесковых восковых фигур, или то была врожденная его склонность, и выбор рода занятий стал лишь одним из ее проявлений? Так или иначе, становилось ясно, что деятельность этого человека была теснейшим образом связана с его неповторимо оригинальными понятиями об окружающем мире. Все яснее выступала природа самых мрачных его намеков по поводу кошмарных монстров в отгороженной части демонстрационного зала с табличкой "Только для взрослых". Не боясь быть осмеянным, Роджерс исподволь внушал Джонсу мысль, что далеко не все эти дьявольские диковины сотворены человеком. И только совсем уж откровенный скептицизм и насмешки, которыми Джонс отвечал на эти бездоказательные притязания нового своего знакомца, нарушили быстро нараставшую сердечность их отношений. Роджерс - это было ясно - воспринимал себя в высшей степени всерьез, он вдруг обратился в обиженного угрюмца, терпящего присутствие недавно еще желанного приятеля лишь из упрямого стремления рано или поздно разрушить стену вежливого и благодушного недоверия. Пре встречах по-прежнему звучали замысловатые россказни и таинственные намеки на ритуалы и жертвоприношения в честь чудовищных Властителей Древности., но все чаще вконец раздосадованный Роджерс подводил своего гостя к одному из самых жутких монстров в отгороженной части зала и сердито указывал на те его черты, какие трудно было соотнести даже с самыми искусными образцами человеческого мастерства. Побуждаемый странным, острым влечением к открывшейся вдруг новизне, Джонс по-прежнему захаживал в музей, хотя и понимал теперь, что былое благорасположение владельца уже утрачено им. Впрочем, по временам, выказывая притворное согласие, он пытался потворствовать некоторым намекам или утверждениям Роджерса, но того подобная тактика уже редко обманывала. Растущая между ними неприязнь достигла пика в сентябре. Однажды, в послеобеденный час, Джонс по старой привычке забрел в музей и стал не спеша прохаживаться вдоль мрачных его экспозиций, со столь уже знакомыми ему ужасами, как вдруг до него донесся своеобразный долгий звук, изошедший откуда-то со стороны рабочей комнаты Роджерса. Другие посетители музея тоже уловили его и стали прислушиваться к отголоску, прокатившемуся вдоль обширного сводчатого подземелья. Трое служителей музея обменялись странными взглядами, а один из них - смуглый молчаливый малый с внешностью чужеземца, постоянный помощник Роджерса в качестве реставратора и дизайнера - ухмыльнулся загадочной улыбкой, видимо, озадачившей даже его коллег и грубо задевшей какую-то грань чувствительности Джонса. То был собачий лай или визг, и его могли исторгнуть только испытываемые одновременно дикий испуг и предсмертная агония. Его страстное, мучительное исступление было непереносимо для слуха, а присутствие в зале гротесковых уродств удваивало жуткое впечатление. Джонс вдруг вспомнил, что в музей никогда не допускались собаки. Он было уже направился к двери, ведущей в рабочую комнату, когда смуглый помощник хозяина жестом остановил его. Мистера Роджерса, сказал он мягким, но настойчивым тоном, одновременно извиняющимся и смутно язвительным, - мистера Роджерса сейчас нет, а в его отсутствие никого в рабочую комнату впускать не велено. Что же касается собачьего лая, добавил он, то, видимо, что-то такое стряслось во дворе за музеем. По соседству полно приблудных дворняжек, и они иногда устраивают ужасно шумные драки. В самом же музее никаких собак нет. Но если мистер Джонс желает увидеть мистера Роджерса, то сможет найти его здесь незадолго до закрытия музея. Взобравшись по старым каменным ступеням, Джонс вышел наружу и на сей раз более внимательно обозрел убогое окружение музея. Покосившиеся, ветхие дома - прежде жилые, а теперь большей частью обращенные в лавочки и склады - поистине были древние. Некоторые из них, напоминая о временах Тюдоров, завершались остроконечными крышами, и над всей округой висела тонкая, миазматическая вонь. Рядом с мрачными строением, подвал которого занимал музей, виднелась низкая арка ворот, откуда начиналась темная, выложенная булыжником аллея, и Джонс двинулся по ней в смутном желании обследовать двор позади рабочей комнаты - мысль о собаке не давала ему покоя. Двор был бледно освещен поздним предвечерним светом и огорожен со всех сторон глухими стенами, внушающими неопределенную угрозу и еще более угрюмыми, нежели обшарпанные фасады старых зловещих здания, тесно сгрудившихся вокруг музея. Никаких собак не оказалось здесь и в помине, и Джонсу показалось удивительным, как скоро смогли исчезнуть всякие следы странного происшествия, породившего такой болезненно-пронзительный визг. Помня заверения помощника Роджерса, что в музее не водится никаких собак, Джонс тем не менее недоверчиво заглянул во все три маленькие оконца подвальной рабочей комнаты - узкие прямоугольнички, горизонтально протянувшиеся вдоль поросшего травой тротуара, с тусклыми оконными стеклами, которые таращились отчужденно и тупо, наподобие глаз дохлой рыбы. Слева от них вниз, непроницаемых для взгляда и накрепко запертой двери, вела лестница с истертыми каменными ступенями. Что-то побудило Джонса наклониться поближе к сырым, потрескавшимя булыжникам и заглянуть внутрь в надежде, что толстые зеленые шторы, подымаемые с помощью длинных шнуров, могли оказаться незадернутыми. Наружную поверхность стекол густо покрывала грязь, но он протер их носовым платком и понял, что его взгляду не препятствует никакая темная завеса. В подвале было так темно, что увидеть в нем удавалось немногое, однако, переходя от одного оконца к другому, Джонс все же постепенно рассмотрел все призрачное хозяйство комнаты, воспроизводящей для музея эти фантомные гротески. Поначалу ему думалось, что внутри помещения нет ни души, но когда он пристальнее вгляделся в крайнее справа оконце - самое ближнее к входу на аллею, - то заметил в дальнем углу световое пятно. Изумлению его не было конца. Света там быть не могло! Он помнил, что в той стороне комнаты не было ни газового, ни электрического светильника. Присмотревшись внимательней, он определил источник света как широкий, вертикально поставленный, прямоугольник. И тут его вдруг осенило. Свет горел в том конце комнаты, где он всегда видел тяжелую дощатую дверь с необычно большим висячим замком - ту дверь, которая никогда не открывалась и на которой был грубо намалеван страшный тайный символ, упоминаемый в запретных книгах древних чародеев и магов. Значит, сейчас она распахнута, и в расположенном за ней помещении горит свет. Уже давно занимающие его ум соображения о том, куда ведет эта дверь и что находится за ней, заклубились в душе его с утроенной силой. До самых шести часов Джонс все бродил и бродил бесцельно вокруг мрачного места, но потом повернул ко входу в музей, чтобы все-таки повидаться с Роджерсом. Едва ли он осознавал отчетливо, почему вдруг ему захотелось именно сейчас встретиться с угрюмым, недобро глядящим человеком - может быть, как раз из-за этих странных фактов, внушающих самые тяжкие подозрения: необъяснимого, не имеющего определенного источника собачьего визга, загадочного света в проеме таинственной двери с тяжелым висячим замком... Когда он появился в музее, служители уже готовы были уйти, и ему показалось, что Орабона - смуглый, с чертами чужеземца, помощник Роджерса - глянул на него словно бы с затаенной, подавленной усмешкой. Взгляд этот неприятно поразил его, хотя, впрочем, Джонс помнил, что дерзкий малый точно так же посматривал порой на собственного хозяина. В своем безлюдье сводчатый демонстрационный зал выглядел еще ужасней, но Джонс решительно, широкими шагами пересек его и негромко постучал в дверь рабочей комнаты. С ответом явно медлили, хотя внутри слышались шаги. Наконец, после повторного стука, запор загрохотал, и старинная шестифиленчатая дверь, заскрипев, как бы с неохотой, отворилась, чтобы показать словно бы нахохлившуюся, но с лихорадочно горящим взором, фигуру Джорджа Роджерса. С первого взгляда можно было понять, что он не в своем обычном настроении. В его приветственных словах сквозило странное смешение двух чувств - нежелание видеть сейчас помешавшего ему человека, и в то же время явного злорадства из-за того, что он все-таки явился; и сейчас же он горячо заговорил о предмете самого зловещего и неправдоподобного рода. Реликтовые древние боги - отвратительные ритуалы жертвоприношений - намеки на вовсе, пожалуй, не искусственное происхождение иных ужасных экспонатов, собранных за перегородкой с табличкой "Только для взрослых" - то была уже ставшая привычной для Роджерса хвастливая болтовня, но звучавшая сегодня в тоне особенной, все возрастающей доверительности. Похоже, думал про себя Джонс, безумие все более властно овладевает бедным малым. Временами Роджерс поглядывал то на тяжелую, с висячим замком, внутреннюю дверь в глубине комнаты, то на кусок грубой джутовой мешковины, лежавшей на полу невдалеке от нее и, по всей видимости, покрывавшей какой-то небольшой предмет. С каждой минутой нервы Джонса все более напрягались, и он уже начал сомневаться, следует ли упоминать о странном собачьем визге, ради чего он сюда и пришел. Замогильно звучавший бас Роджерса едва не ломался от его возбужденной, лихорадочной скороговорки. - Ты помнишь, - воскликнул он, - что я тебе говорил о том городе-руинах в Индокитае, где обитал Тхо-Тхос? Ты должен был поверить, что я в самом деле был там, когда я показывал тебе фотографии, пусть даже ты подозревал, что длинное тело, плавающее во мраке, сделано мной самим из воска. Если б тебе самому довелось увидеть его извивающимся в подземных озерах, как видел его я. А то, о чем я говорю сейчас, еще больших размеров. Никогда не упоминал о нем при тебе, потому что хотел изготовить оставшиеся его части, чтобы выставить на обозрение все целиком. Сейчас ты увидишь фотографии и поймешь, что подделать само бывшее местоположение его невозможно, к тому же я имею возможность и другим способом доказать, что это вовсе не фальсификация. Тебе не приходилось еще глядеть на Него, потому что я продолжаю свои опыты... Владелец музея метнул странный взгляд в сторону запертой на висячий замок двери - Всему начало - тот долгий ритуал в восьмом фрагменте из Пнакотических рукописей. Когда мне удалось постигнуть его до конца, я понял, что он имеет единственное значение. Все это было там, на севере, задолго до существования страны Ломар - даже до появления человечества - уже тогда были Они, и то, о чем я говорю - одно из Них. Мы отправились за ним в Аляску, из Форта Мортона вверх по Ноатаку, но Оно все же обнаружилось именно там, где мы и предполагали Его найти. Великие циклопические руины на нескольких акрах. Конечно, мы рассчитывали на большее, но ведь прошло три миллиона лет! И разве не это направление указывали все легенды эскимосов? Нам не удалось уговорить никого из этих парней пойти с нами, пришлось вернуться на санях с собаками назад, к Ному. Орабоне тот климат был, видимо, не на пользу - он сделал его угрюмцем и ненавистником. Потом я расскажу тебе подробней, как мы нашли Его. Когда мы взорвали лед вокруг пилонов главной руины, там оказалась точно такая лестница, какую мы и ожидали увидеть. Сохранились кое-какие резные изображения жуткого вида, и нам не стоило труда удержать этих янки от того, чтобы они увязались за нами. Орабона весь дрожал, как лист - ты никогда бы не мог поверить в это, глядя на его нынешнюю наглую заносчивость. Он ведь знал достаточно много о Древнем Предании, чтобы перепугаться до смерти. Дневной свет уже угас, но наши факелы светили неплохо. Мы видели кости других людей, они тоже побывали здесь - многие века назад, когда климат был теплым. Часть останков принадлежала таким монстрам, что ты даже не можешь представить их себе. В третьем слое раскопок мы обнаружили трон из слоновой кости, о котором так много говорилось в тех фрагментах - и вот могу сказать тебе теперь: он отнюдь не был пуст! Тот, кто восседал на нем, не пошевелился - и тогда мы поняли, что ему нужна пища в виде жертвоприношения. Но в тот момент мы не хотели будить Его. Сначала следовало добраться до Лондона. Мы вернулись наверх за большим контейнером, но когда уложили туда Его, то не смогли поднять на поверхность - надо было преодолеть целых три марша той ужасной лестницы. Ее ступени оказались слишком высоки для нас - они же не были предназначены для людей. Короче, нам пришлось дьявольски попыхтеть. Все же потребовалось обратиться за помощью к американцам. Они отказывались спускаться туда, понадобилось уламывать их. Но, конечно, самое сложное было поднять наверх в целости и сохранности наш бесценный ящик. Мы сказали американцам, что якобы в нем лежат всякие резные штучки из слоновой кости - так сказать, археологические материалы, и когда они увидели внизу трон, то, видно, поверили нам. Удивительно, что они не приняли нас за искателей сокровищ и не потребовали свой доли. Думаю, потом они плели всякие басни насчет этого Нома, хотя, впрочем, едва ли они осмелились вернуться туда, пусть даже там их ждал трон из слоновой кости. Роджерс помолчал, потом пошарил рукой в ящике стола и вынул конверт с фотографиями довольно большого формата. Одну из них он положил на стол перед собой лицевой стороной вниз, а остальные протянул Джонсу. Поистине, тут было на что посмотреть: покрытые льдом холмы, санные собачьи упряжки, люди в меховых одеждах и, на заснеженном пространстве, широко разбросанные тут и там, древние руины, составленные из громадных каменных блоков таких причудливых очертаний, что им трудно было бы подыскать достаточно четкое определение. Один из снимков, сделанных с магниевой вспышкой, изображал внутренность огромного, диковинной, фантастической архитектуры зала и стоящий посередине загадочный трон, по своим пропорциям не могущий быть предназначенным для жителей земли. Барельефы и резные узоры на циклопической каменной кладке высоких стен и сводчатого потолка носили главным образом символический характер и включали в себя таинственные эмблемы, а также, судя по всему, иероглифы, о которых столь темно толкуется в неудобосказуемых легендах. Сомнений почти не оставалось, Роджерс, очевидно, и в самом деле побывал в более чем странных местах и навидался всяких диковинных вещей. Впрочем, причудливый этот интерьер мог быть сфальсифицирован с помощью хитроумных декораций. Все же не следовало бы до конца доверяться такому фантазеру. Но тот невозмутимо продолжал: - Так вот, этот ящик мы доставили морем из Нома в Лондон без особых хлопот. Впервые нам удалось привезти с собой хоть что-то, сохранившее шанс остаться в живых. Я не выставил Его в качестве экспоната, потому что намерен был совершить для Него нечто значительное. Скажу тебе прямо - Оно было богом и заслуживало особого питания, которое могло дать только жертвоприношение. Конечно, не в моих силах предлагать жертву такого вида, к которому Оно привыкло в прежние века своего бытия. Но кровь... Кровь - это жизнь, ты ведь знаешь. Даже призраки-лемуры и первородные существа, которые старше самой Земли, вернутся на землю снова, если при соответствующих условиях им будет предложена кровь людей или животных. Выражение лица говорившего становилось все более отталкивающим и пугающим, так что Джонс поневоле заерзал на стуле. Роджерс, видимо, заметил растущую нервозность гостя и продолжал свою речь уже с отчетливой злой усмешкой: - Я привез Его в прошлом году и тогда же начал совершать подобающие Ему ритуалы и жертвоприношения. Орабона помогал мало, он всегда был против идеи разбудить Его - может быть, потому, что боится всего того, что может принести с собой в мир Оно. Чтобы защититься от Него, он всегда держит наготове пистолет - глупец, как будто существует человеческое средство противостоять Ему! Пусть только вытащит когда-нибудь свой дурацкий пугач - придушу его! Он хочет, чтобы я убил Его и сделал из Него выставочный экспонат. Но у меня свой замысел, я верен ему и уже иду по пути к исполнению его вопреки сопротивлению всех трусов, подобных Орабоне, и насмешкам проклятых скептиков вроде тебя, Джонс! Я сделал все, что подобало сделать, и, благодаря мне, на прошлой неделе воскрешение состоялось. Жертвы были принесены и приняты! Тут Роджерс плотоядно облизал губы, в то время как Джонс с трудом сохранял самообладание. Владелец музея помедлил, потом поднялся и, промерив широкими шагами комнату, приблизился к куску мешковины возле двери, на который прежде так часто поглядывал. Наклонившись, он взялся за один из его углов и снова заговорил. - Ты немало посмеялся надо мной, но пришло время открыть тебе глаза на кое-какие существенные факты. Орабона сказал, что сегодня ты слышал здесь собачий визг. Знаешь, что он означает? Джонс потрясенно замер. Как ни мучило его любопытство, сейчас он много бы дал, чтобы немедленно исчезнуть отсюда, забыв навсегда свои сомнения и вопросы. Но Роджерс был неумолим, он уже поднимал мешковину. Под ней лежала сплющенная, почти бесформенная масса, природу которой Джонс не сумел определить сразу. Неужели еще недавно то было живое существо - вот это тело, испещренное тысячью укусов или уколов, истерзанное до состояния жуткой и жалкой, почти бескостной груды, из которой высосали без остатка всю кровь? Спустя момент Джонс уже все понял. То были останки собаки - довольно крупной, светлой масти. Породу ее уже нельзя было распознать, так как искажение первоначального ее облика производилось неведомыми и крайне жестокими способами. Большая часть шерсти была словно выжжена едкой кислотой, а оставшаяся незащищенной кожа изрешечена бесчисленными круглыми ранками или надрезами. Формы мучительства, приведшие к столь ужасному исходу, находились за гранью воображения. Словно наэлектризованный острым приступом ненависти, пересилившим даже отвращение, Джонс с криком отскочил. - Ты проклятый садист - ты безумец - ты творишь такие дела и осмеливаешься после этого говорить с порядочным человеком!.. Роджерс со злой усмешкой швырнул вниз мешковину и уставился в глаза подступившего к нему со сжатыми кулаками гостя. В словах его сквозило сверхъестественное хладнокровие. - С чего же вдруг ты, глупец, вообразил себе, что это сделал я? Допустим, что с нашей, ограниченной, человеческой точки зрения результат непривлекателен. Что из этого следует? Да, действие бесчеловечно, но Он и не претендует называться таковым. Жертвовать - это всего лишь предлагать. Я пожертвовал этого пса Ему. И то, что случилось, результат Его действий, а не моих. Оно нуждалось в питании посредством предложенной ему жертвы и приняло ее в свойственной Ему манере. Хочешь, я покажу тебе, как Оно выглядит? Пока Джонс медлил в нерешительности, Роджерс вернулся к столу и взял в руки фотографию, лежавшую лицевой стороной вниз. Теперь, с испытующим взглядом, он протянул ее Джонсу. Тот машинально взял снимок в руки и столь же бездумно принялся рассматривать его. Но уже в следующий миг взгляд его сделался острее и сосредоточеннее, ибо поистине сатанинская сила изображенного там объекта произвела почти гипнотический эффект. Определенно, Роджерс здесь превзошел самого себя в моделировании безграничного ужаса, запечатленного затем фотокамерой. То было произведение истинного, но инфернального гения, и Джонсу невольно захотелось предугадать, как восприняла бы этот адский шедевр публика, будь он выставлен на всеобщее обозрение. Он просто не имел права на существование, и, возможно, сами мысли Роджерса о нем после того, как работа была закончена, довершили повреждение разума его творца и породили манию поклонение идолу, приведшую к столь жестоким последствиям. Лишь здравый рассудок способен был противостоять коварному искушению, какое несло в себе это чудовище - то ли плод больного воображения, то ли некая сверхуродливая, экзотическая форма действительной жизни отдаленных времен. Страшилище стояло на полусогнутых конечностях, как бы балансируя на самом краю того, что казалось искусным воспроизведением трона владыки, сплошь изукрашенного резьбой, более ясно различимой на другой фотографии. Было бы невозможно описать его обычными словами, так как ничто даже отдаленно соответствующее ему не могло бы возникнуть в воображении целого человечества, повредившегося в уме. Какие-то его черты, возможно, слабо напоминали высших позвоночных животных нашей планеты. Размер его был гигантским, так что даже в полуприседе оно превосходило рост Орабоны, заснятого рядом с чудовищем. Оно обладало почти шарообразным туловищем с шестью длинными извилистыми конечностями, оканчивающимися клешнями, как у краба. Над массивным телом, выдаваясь вперед, громоздился еще один подобный пузырю шар; три тупо взирающих рыбьих глаза, целый ряд гибких на вид - каждый длиной с фут - хоботков, а также раздувшиеся, подобные жабрам, образования по бокам пузыря позволяли предположить, что это была голова. Большая часть туловища была покрыта тем, что с первого взгляда казалось мехом, но при ближайшем рассмотрении оказывалось порослью темных, гибких щупалец или присосков, каждое из которых оканчивалось гадючьим зевом. На голове и под хоботками щупальца были длиннее, толще и отмечены спиральными полосками, имеющими сходство с пресловутыми змеевидными локонами Медузы Горгоны. Было бы парадоксальным утверждать, что лицевая часть такой чудовищной твари могла иметь выражение, и все же Джонс почувствовал, что треугольник безумно выпученных глаз и эти косо поставленные хоботки - все они вместе выражают смесь ненависти, алчности и крайней жестокости, непостижимую для человека, ибо она была сопряжена с другими неведомыми эмоциями не от нашего мира или даже не от нашей галактики. В этом сатанински извращенном создании, рассуждал про себя Джонс, воплотились все зловещее безумие Роджерса и весь его инфернальный гений скульптора. Рассудок не допускал его существования - и все же фотография неопровержимо доказывала его реальность. Роджерс прервал его размышления: - Ну, так что ты об этом думаешь? Неужели и теперь тебе неинтересно увидеть - кто уничтожил пса и высосал всю его кровь миллионами ртов? Оно нуждается в питании - но Оно больше не будет иметь в нем недостатка. Он - Бог, а я - Верховный Жрец в Его новой жреческой иерархии. Йэ! Шуб-Ниггурат! Всемогущий Козел с Легионом младых! Охваченный отвращением и жалостью, Джонс опустил руку с фотографией. - Послушай, Роджерс, не нужно ничего этого. Всюду есть предел, ты знаешь. Творение твое - шедевр, как и все остальное, сделанное тобой, но тебе это не пойдет во благо. Не нужно больше видеть такое - пусть Орабона покончит с этим, а ты постарайся все забыть. И позволь мне порвать в клочья эту мерзкую фотографию. Свирепо рыкнув, Роджерс вырвал из его рук снимок и спрятал его в стол. - Ты идиот! Ты все еще думаешь, будто все, что с Ним связано - обман! Ты все еще думаешь, что я сам смастерил Его, что все мои фигуры - не больше, чем безжизненный воск! Да почему же, черт побери? Ты сам мертвее любой восковой поделки! Но ты ошибаешься, у меня теперь есть доказательство, и я предъявлю его! Нет, не сейчас, потому что Оно отдыхает после жертвоприношения, но - позже... да - тогда у тебя не останется сомнений в Его мощи! Роджерс снова посмотрел в сторону запертой на висячий замок двери, а Джонс взял со скамьи шляпу и трость. - Прекрасно, Роджерс, мы подождем. Теперь мне пора, но завтра днем я снова приду. Поразмысли о моем совете и, если он не покажется тебе разумным, поступай, как знаешь, и поговори с Орабоной. Роджерс оскалил зубы в мерзкой усмешке. - Уходишь? Все же ты испугался! Испугался, забыв все свои смелые речи! Говоришь, что все мои фигуры только мертвый воск и все-таки пускаешься наутек, когда я начинаю доказывать тебе на деле, что все не так. Ты не лучше тех парней, которые бьются со мной об заклад, что не побоятся провести в музее ночь - они через час начинают стучаться и вопить, чтобы их выпустили! Ты хочешь, чтобы я посоветовался с Орабоной, да? Вы оба - всегда против меня! Вы не хотите допустить Его грядущего земного владычества! Джонс спокойно возразил: - Нет, Роджерс, никто здесь тебе не враг. И я не боюсь твоих восковых фигур - напротив, восхищаюсь твоим искусством. Но сегодня мы оба немного понервничали, и, думаю, небольшой отдых нам обоим будет на пользу. И снова Роджерс не дал ему уйти. - Ты не испугался, да? Тогда отчего же так спешишь? Ну-ка, прикинь - хватит у тебя смелости остаться здесь на всю ночь или нет? К чему такая спешка, если ты не веришь в Него? Очевидно, Роджерса осенила какая-то новая идея, и Джонс внимательно вгляделся в его лицо. - Почему же, никуда я особенно не спешу. Но ради чего мне оставаться здесь одному? Что это докажет? Впрочем, затрудняет меня только одно - тут не очень удобно спать. Ради чего терпеть такие неудобства, возьми хоть кого из нас? Но тут новая мысль озарила самого Джонса. И он продолжал в примирительном тоне: - Послушай-ка, Роджерс, - я только что задал тебе вопрос: какой смысл проводить мне здесь целую ночь, если все равно каждый из нас останется при своей правоте. Пусть уж тогда это станет доказательством, что твои восковые фигуры просто-напросто изделия из воска, а потому ты не должен больше позволять своему воображению следовать и дальше тем же путем. Допустим, я останусь. Если я продержусь до утра, согласишься ли ты принять новый взгляд на вещи - отдохнуть месяца три на природе, а Орабоне велеть уничтожить эту твою новую штуковину? Ну, как - недурно придумано? В лице Роджерса нелегко было прочитать что-либо определенное. И все же казалось очевидным, что мысль его напряженно работает, и что над множеством противоречивых эмоций берет чувство зловещего торжества. Наконец, прерывающимся от возбуждения голосом, он заговорил: - Даже очень недурно! Если ты претерпишь это, я последую твоему совету. Но ты должен, обязан претерпеть. Сейчас мы отправимся обедать, а после вернемся обратно. Я запру тебя в выставочном зале, сам же уйду домой. Утром войду сюда раньше Орабоны - он приходит в музей за полчаса до появления остальных сотрудников, - и погляжу, каково тебе тут поживается. Но не обещай ничего, если не очень тверд в своем скептицизме. Все другие отступились - и у тебя есть этот шанс. Думаю, что если ты погромче постучишь в дверь, сюда непременно явится полицейский. Через некоторое время - учти: тебе тут кое-что может не понравится - все же ты будешь находиться в одном с Ним доме, хотя, конечно, не в одном и том же помещении. Когда, черным ходом, они вышли в грязный задний двор, Роджерс нес с собой кусок мешковины, которым была обернута страшная его ноше. Посередине двора виднелся люк, и хозяин музея спокойно, внушающим ужас привычным движением, поднял его крышку. Мешковина вместе с содержимым ушли в клоачный лабиринт, в забвение. Джонс вздрогнул и едва нашел в себе силы не отдалиться от тощей фигуры своего спутника, когда они вышли на улицу. По взаимному молчаливому сговору они не пошли обедать вместе, но условились встретиться перед музеем в одиннадцать вечера. Джонс поспешно окликнул кеб и только тогда вздохнул свободней, когда проехал по мосту Ватерлоо и приблизился к ярко освещенному Стрэнду. Он поужинал в нешумном кафе, а потом отправился домой на Портленд-Плэйс, чтобы принять ванну и прихватить с собой кое-какие вещицы. Лениво размышлял он о том, чем же в эти часы занимается Роджерс. Говорили, что у него большой мрачный дом на Уолворт-роуд, полный темных, запретных книг, всякого рода оккультных штук и восковых фигур, не предназначенных для показа публике. Орабона, как слышал Джонс, жил в отдельной квартире, расположенной в том же доме. В одиннадцать вечера Джонс обнаружил Роджерса спокойно ожидающим его у двери подвала на Саутварк-стрит. Они мало разговаривали друг с другом, но каждый из них чувствовал в другом затаенное, грозовое напряжение. Они мало разговаривали друг с другом, но каждый из них чувствовал в другом затаенное, грозовое напряжение. Они условились, что местом бодрствования Джонса будет сводчатый демонстрационный зал, и Роджерс вовсе не настаивал на том, чтобы испытуемый непременно поместился в отгороженной части его с табличкой "Только для взрослых", где сосредоточилось все самое ужасное. Пользуясь рубильниками, расположенными в рабочей комнате, владелец музея погасил всюду электрический свет, а затем запер дверь этого жуткого склепа одним из многочисленных ключей, висящих на его кольце. Не пожав Джонсу руку, он вышел на улицу, запер за собой наружную дверь, и сейчас же истертые каменные ступени лестницы, ведущей к тротуару, загудели под его каблуками. Когда шаги смолкли, Джонс понял, что его долгое, нудное бодрствование началось.

II

Позже, в кромешной тьме огромного сводчатого подземелья, Джонс проклял свое ребячество, приведшее его сюда. В первые полчаса он время от времени включал карманный электрический фонарик, но затем, сидя в полном мраке на одной из скамей, служащей для отдыха посетителей, почувствовал приближение чего-то более сильно действующего на нервы. Вспыхивая, фонарик всякий раз освещал какой-нибудь из жутких, болезненно гротескных экспонатов - то гильотину, то неведомого монстра-гибрида, то бледное бородатое лицо со злобной хитрецой во взгляде, то тело с потоками крови из разодранного рта. Джонс понимал, что с этими мертвыми предметами не связана никакая зловещая реальность, но после первого получаса уже предпочел вообще не видеть их. Теперь он не мог даже представить себе, зачем понадобилось ему потворствовать блажи сумасшедшего фантазера. Куда проще было оставить его в покое или предоставить попечению специалиста по умственным расстройствам. Возможно, размышлял он, здесь сыграло роль товарищеское сочувствие одного художника другому. Настолько ярким был талант Роджерса, что хотелось не упустить ни единой возможности, чтобы уберечь его от грозно надвигающейся мании. Человек, способный измыслить и создать столь неотразимой жизненной силы творения, конечно, близко к истинному величию. Он обладал фантазией Сайма или Дорэ, соединенной с отточенным, научно подтвержденным мастерством Блачки. Поистине, он сотворил для мира кошмаров то, что Блачка, с его поразительно точными моделями растений из тонко выработанного искусно окрашенного стекла создал для мира ботаники. В полночь сквозь густой мрак пробился бой далеких часов, и Джонс несказанно обрадовался этому посланию из еще живущего снаружи мира. Сводчатый музейный зал был подобен гробнице, ужасной в своем полнейшем безлюдье. Даже мышь показалась бы здесь веселой спутницей жизни, но Роджерс однажды похвастался, что - как он выразился, "по известным резонам" - ни одна мышь, ни даже насекомое не осмеливалось приближаться к этому подземелью. Слышать такое было странно, но, видимо, слова эти находили полное свое подтверждение. Мертвенность воздуха и тишина были поистине абсолютны. Хоть бы единый отзвук чего бы то ни было! Джонс шаркнул ногами, и из мертвого безмолвия донеслось призрачное эхо. Он покашлял, но в стаккато отзвуков слышалась насмешка. Начать разговаривать самому с собой? Он поклялся себе, что не сделает этого. Уступка означала бы непорядок в нервах. Время тянулось, казалось, с ненормальной, выводящей из равновесия медленностью. Он мог бы поклясться, что протекли уже целые часы с того момента, как он в последний раз осветил фонариком циферблат на собственных часах, но ведь пробило только полночь. Ему хотелось, чтобы чувства его не были сейчас так обострены. В этой темноте, в совершенном безмолвии, казалось, некая сила намеренно изощряла их до такой степени, что они отзывались на самые слабые сигналы, едва ли достаточно сильные для того, чтобы породить истинно адекватные впечатления. Уши его, мнилось, по временам улавливали некие ускользающие шорохи, которые не могли быть вполне идентифицированы с ночным шумом на убогих окрестных улочках снаружи, и он поневоле задумывался о смутных, не относящихся к нынешнему его положению вещах - наподобие музыки сфер и неизведанной, недоступной человеку жизни в других измерениях, сосуществующей с нашей собственной. Роджерс частенько разглагольствовал о таких материях. Блуждающие искорки света в его погруженных во тьму глазах, казалось, были склонный воспринять чуждую, необычную систему форм и движения. Он часто размышлял об этих странных лучах, исходящих из неизмеримых глубин, которые сияют перед нами при полном отсутствии всякого земного света, но никогда не примечал, чтобы они вели себя так, как сейчас. В них не было безмятежной бесцельности обычных световых вспышек - здесь присутствовала некая воля и направленность, недоступные земному восприятию. Потом возникло чувство, что вокруг него происходит непонятное движение. Все окна и двери были плотно закрыты, и все же, вопреки царящей кругом неподвижности, Джонс ощущал некую неоднородность даже в самом покое воздушной сферы. Происходили какие-то неопределенные перемены давления - недостаточно ощутимые, чтобы предположить гадостные прикосновения невидимых простейших существ. Он испытывал также странный озноб. Все это начинало ему не нравится. Воздух отдавал привкусом соли, словно бы он был смешан с густо солеными подземными водами, и одновременно чувствовался легкий запах непередаваемой затхлости. Никогда днем он не замечал, чтобы восковые фигуры чем-нибудь пахли. Да и сейчас этот почти неуловимый привкус едва ли исходил от них. Он был ближе к запаху экспонатов в каком-нибудь естественно-историческом музее. Как ни странно, но в свете утверждений Роджерса, что его фигуры имеют не вполне искусственное происхождение, могло же случиться, что эти выдумки все же внушили самому Джонсу ложное обонятельное восприятие. Да, надо ставить предел собственному воображению - не его ли излишек и привел беднягу Роджерса к безумию? И все же унылое безлюдье этих мест становилось просто убийственным. Даже отдаленный бой часов, казалось, исходил из космических бездн. Мысль о космосе напомнила Джонсу о той немыслимой фотографии, которую днем показывал ему Роджерс - украшенный фантастической каменной резьбой зал с таинственным троном, являвшийся, по словам этого безумца, только малой частью руин трехмиллионнолетней давности, затерянных в недоступных безлюдных просторах Арктики. Возможно, Роджерс и побывал на Аляске, но эта фотография, без сомнения, не что иное, как искусственная имитация. Было бы нелепо признать все это за реальность, вместе с фантасмагорическими изображениями и ужасными символами. А эта чудовищная, как бы восседающая на троне фигура - что за болезненный полет фантазии! Джонс начал прикидывать, как далеко от него может сейчас находиться это жуткое восковое страшилище - возможно, оно хранится за той тяжелой дощатой дверью с висячим замком. Но ни к чему слишком много думать о восковом идоле. Разве этот зал не полон такими же штуковинами? Иные из них, наверное, не менее ужасны, чем это неведомое "Оно". А за тонкой холщовой занавеской, налево от него, расположена запретная часть зала с ее бредовыми фантомами и надписью "Только для взрослых". По мере того, как протекали одна четверть часа за другой, близость множества восковых фигур все неотвратимее действовала на нервы Джонса. Он знал музей настолько хорошо, что даже в полнейшей темноте не мог отделаться от всплывающих в памяти привычных образов. А темень эта и сама, похоже, обладала свойствами расцвечивать их весьма зловещими красками. Порой начинало казаться, что гильотина то и дело зловеще поскрипывает, а бородатое лицо Ландрю - убийцы пятидесяти своих жен - искажается в безмолвной угрозе. Из перерезанного горла мадам Демер будто бы исходил страдальческий стон, а безголовые, безногие жертвы расчленителя трупов пытались все ближе и ближе придвинуться на своих окровавленных обрубках. Джонс, в надежде, что страшные образы сами собой потускнеют в воображении, плотно прикрывал веки, но все было тщетно. Кроме того, стоило зажмурить глаза - и эти странные, поначалу безобидные узоры из световых пятен под веками становились зловеще вызывающими. Неожиданно для себя он стал вдруг пытаться удерживать в памяти ужасные образы восковых монстров, от которых только что мечтал отделаться, потому что они стали уступать место чему-то еще более жуткому. Помимо воли воображение его начало рисовать еще неведомые ему химерические чудовища, населяя ими самые темные углы зала, и эти бесформенные, мерзкие, ублюдочные порождения странным образом растекались, струились и ползли к нему, как к добыче, загоняемой в ловушку. Черный Тсатхоггуа переливал сам себя из жабоподобной готической горгульи в длиннейшую змеевидную кишку с тысячами рудиментарных ножек, и весь тянущийся, как резина, расправлял в сумраке чудовищные свои крылья, словно грозя прильнуть к непрошенному соглядатаю и задушить его... Джонс обхватил себя руками, чтобы удержаться от крика. Он чувствовал, что возвращается к давно забытым кошмарным видениям детства, и заставил себя использовать весь свой зрелый разум, чтобы не допустить эти фантомы в сознание. И это, как он обнаружил, возымело свое действие - настолько, чтобы он осмелился снова включить фонарик. И, как бы ни были страшны восковые фигуры в реальности, они не навевали сейчас такого ужаса, какой струился от них в кромешной тьме. Но и этого было недостаточно. Даже при свете фонаря Джонс не мог отделаться от впечатления, будто один из краев холщовой занавески, скрывавшей монструозную экспозицию "Только для взрослых", еле заметно, как бы украдкой, подрагивает. Он знал, что находится там, и затрепетал от ужаса. Воображение подсказывало ему очертания легендарного Йог-Сотота - то была лишь груда радужных шаров, но она всегда поражала посетителей музея своей зловещей многозначительностью. Что знаменовала собой эта проклятая косная масса, тянущаяся к нему и бьющаяся на своем пути о зыбкую преграду? Правее небольшая выпуклость на холсте обозначала острый рог Гнопх-Кеха, властного мифического существа из гренландских льдов, передвигавшегося, по преданию, то на двух, то на четырех, то на шести ногах. Желая изгнать все эти страхи из головы, Джонс решительно направился к самой жуткой части зала с включенным фонариком. Действительно, ни одно из его подозрений не имело под собой никакой почвы. И все же - разве и сейчас еще не шевелились, медленно и коварно, длинные лицевые щупальца великого Ктулху? Он знал и ранее, что они способны легко изгибаться, но не сознавал того, что даже слабого тока воздуха, вызванного его приближением, было достаточно, чтобы заставить их шевелиться. Вернувшись на место, он закрыл глаза, дав волю симметричным световым искоркам под веками творить худшее из того, на что они были способны. Далекие часы отбили один удар. Неужели всего лишь час ночи? Он направил луч фонарика на циферблат и убедился, что так оно и есть. Действительно, дождаться утра будет нелегко. Роджерс спустится сюда к восьми, немного раньше Орабоны. Где-то в другой части подвала, видимо, горел свет, но ни единый его луч не достигал сюда. Все окна здесь заложены кирпичом, и только три узкие щели выходили во двор. Да, он нашел себе недурное занятьице, нечего сказать! Теперь слух его, очевидно, оказался полностью во власти галлюцинаций - он мог бы поклясться, что слышит чью-то крадущуюся тяжкую поступь в рабочей комнате, за запертой на ключ дверью. Ну какое ему дело до той невыставленной восковой штуки, которую Роджерс именовал "Он"? Она пагубна по сути своей, она привела своего творца к безумию, и даже фотография ее способна была нагнать страху. Впрочем, ее еще не было в рабочей комнате; наверняка она помещалась за той запертой на висячий замок дверью. И шаги в соседней комнате, конечно, были игрой воображения. Но, похоже, кто-то уже поворачивает ключ в замке. Включив фонарик, он не увидел ничего, кроме старой шестифиленчатой двери в прежнем ее положении. Он снова попытался, закрыв глаза, спокойно погрузиться во мрак, но сейчас же последовала мучительная иллюзия негромкого скрипа - но на сей раз не гильотины. Кто-то медленно, осторожно открывал дверь, ведущую в рабочую комнату. Он удержал себя от крика. Довольно вскрикнуть раз, и он пропал. Теперь слышалось нечто вроде мягкого шарканья чьих-то ног по полу, и этот звук медленно приближался к нему. Нужно хранить самообладание. Разве не так он поступил, когда казалось, что те ужасные шарообразные глыбы пытаются приблизиться к нему? Шарканье, крадучись, подступало к нему все ближе, и его решимости настал предел. Он не закричал, он просто вытолкнул из себя вызывающий оклик: - Кто здесь? Кто ты? Что тебе нужно? Ответа не последовало, но шарканье все приближалось. Джонс не знал, чего он больше боялся - включить фонарик или оставаться в темноте, в то время, как нечто неизвестное все ближе подкрадывалось к нему. То, что происходило в эти мгновения, резко отличалось от уже пережитых ужасов. Пальцы его и горло спазматически сжимались. Молчать дальше было невозможно, а мучительное ожидание во мраке начинало становиться невыносимым из всех других вероятных состояний. Он снова вскрикнул истерически: "Остановись! Кто здесь?", одновременно дав вспыхнуть все проявляющим лучам фонарика. Но тут же, парализованный тем, что пришлось увидеть перед собой, выронил из рук фонарик и издал несколько пронзительных воплей. То, что подкрадывалось к нему во тьме, было гигантское черное существо - полуобезьяна, полунасекомое. Шкура его складками покрывала тело, а морщинистая, с мертвыми глазами, голова-рудимент раскачивалась, как у пьяного, из стороны в сторону. Передние его лапы с широко раздвинутыми когтями были протянуты вперед, а туловище напряжено в убийственно злонамеренной готовности в резком контрасте с полнейшим отсутствием какого-либо выражения на том, что можно было бы назвать лицом этого существа. Когда раздались вопли и вслед за тем мгновенно воцарилась темнота, оно рванулось вперед и в один миг распластало тело своей жертвы на полу. Сопротивления оказано не было, так как непрошеный свидетель ночных ужасов оказался в глубоком обмороке. Но, очевидно, обморок длился не более момента, потому что сознание вернулось к жертве, когда невероятное существо, все еще неуклюже, по-обезьяньи волокло ее сквозь мрак. Что заставило Джонса полностью очнуться - это звуки, производимые чудовищем. То был человеческий голос, и голос этот был знаком ему. Только одно живое существо могло произносить хриплые, лихорадочные восклицания, являвшие собой гимн вновь открытому чудовищному божеству. - Йе! Йе! - завывало оно. - Я иду, о Ран-Тегот, я иду к тебе с пищей. Ты долго ждал и питался скудно, но теперь получишь обещанное. Оно больше того, что ты ждал, это не Орабона, но одна из тех тварей рангом повыше, что сомневались в тебе. Ты произведешь его в ничто, ты выпьешь его кровь вместе с его сомнениями и тем самым сделаешься сильным. А потом он будет показан другим людям как свидетельство твоей славы... О Ран-Тегот, бесконечно великий и непобедимый, я твой раб и Верховный Жрец! Ты голоден, и я дам тебе пищу. Я прочел твои знаки и повел тебя к могуществу. Я буду питать тебя кровью, а ты меня - своей мощью... Йе! Шуб-Ниггурат! Священный Козел с Легионом младых! В единый миг все страхи ночи спали с Джонса как сброшенный за ненадобностью плащ. Он снова был хозяин своему рассудку, ибо знал, что ему грозит совершенно земная, материальная опасность. Ему противостояло не страшилище из легенд, но опасный безумец. То был Роджерс, наряженный в чудовищное одеяние, сотворенное по его собственному безумному замыслу к моменту ужасного жертвоприношения в честь сатанинского божества выделанное из воска. Теперь было ясно, что он вошел в рабочую комнату через заднюю дверь, надел свою ужасающую личину и перешел в зал, чтобы схватить умело завлеченную ловушку и уже сломленную ужасом жертву. Он очень силен, и если оказывать ему сопротивление, то действовать надо стремительно. Джонс решил использовать уверенность безумца, что жертва не скоро очнется, и напасть на него неожиданно, когда хватка немного ослабнет. Чутье подсказало ему, что вот сейчас противник переступает порог рабочей комнаты, погружаясь в ее чернильную тьму. С энергией, приданной ему смертельным страхом, Джонс совершил мощный неожиданный рывок из полулежачего положения, в котором его тащили по полу. В единый миг он высвободился из рук ошеломленного маньяка, а следующим ловким броском во тьму попытался схватить его за горло, но оно оказалось странным образом чем-то прикрытым. Завязалась отчаянная схватка не на жизнь, а на смерть. Единственным верным шансом Джонса на спасение была его постоянная атлетическая тренированность - безумный его противник, свободный от любых условностей честной игры или приличий и даже от инстинкта самосохранения, являлся сейчас слепой машиной свирепого разрушения, столь же грозной, как волк или пантера. Место жестокой схватки во тьме обозначали порой только гортанные вопли маньяка. Брызнула кровь, затрещала разрываемая ткань, и наконец Джонсу удалось нащупать истинное горло противника, с которого была сорвана его призрачная, страшная личина. Джонс не произносил ни слова, вкладывая каждую каплю энергии в защиту собственной жизни. Роджерс пинался, бодался, щипался, кусался, царапался - и все же порой находил в себе силы, чтобы хрипло пролаивать отрывистые фразы. Большую часть его восклицаний составляли слова ритуального жаргона, полные обращений к "Нему", или к Ран Теготу, а в переутомленном мозгу Джонса они звучали отголосками дьявольского рыканья и лая, доносящихся откуда-то из бесконечных пространств. В смертельной схватке они катались по полу, опрокидывая скамьи, ударяясь о стены и кирпичное основание плавильной печи. До самого конца Джонс не мог быть уверен в собственном спасении, но все же настал момент, когда чаша весов перевесила в его сторону. Удар коленом в грудь Роджерсу сделал свое дело, сразу стало легче бороться, а минуту спустя он уже знал, что победил. Едва способный владеть своим телом, Джонс все же поднялся на ноги и побрел вдоль стены, ища выключатели - ибо фонарик его был утерян с большей частью одежды. Пошатываясь от слабости, он волок за собой бессильное тело противника из боязни, что тот очнется и снова совершит неожиданное нападение. Найдя распределительный щиток, он долго шарил рукой, пока не нащупал нужный рубильник. Затем, когда оказавшаяся в диком беспорядке комната озарилась внезапным сиянием, он связал Роджерса всеми веревками и ремнями, которые только сумел найти. Личина недавнего приятеля - или то, что еще осталось от нее, - по-видимому, была сфабрикована из поразительно странного вида кожи. Какая-то тайная сила заставляла плоть Джонса трепетать, когда он касался ее, и от нее, казалось, исходил чужой, недобрый запах. Под личиной, в собственной одежде Роджерса отыскалось кольцо с ключами, и его-то измученный победитель в первую очередь и схватил - как решающий все пропуск в свободу. Все шторы на щелевидных оконцах были надежно закрыты, но он оставил их в том же положении. Смыв кровавые следы битвы над раковиной, Джонс осмотрел развешанные на крючках причудливые одеяния и, выбрав менее экстравагантную и более подходящую к его фигуре одежду, облачился в нее. Подергав дверь, ведущую во двор, он обнаружил, что она заперта на внутреннюю щеколду, которую можно было открыть без ключа. И все же он держал кольцо с ключами при себе, чтобы можно было снова войти сюда, когда он вернется с медицинской помощью - ибо, по всей очевидности, первое, что сейчас следовало сделать, так это пригласить психиатра. В музее телефон отсутствовал, но делом нескольких минут было отыскать поблизости ночной ресторан или аптеку, где он мог бы оказаться. Джонс уже распахнул дверь, чтобы шагнуть за порог, когда пронесшийся через всю комнату поток грубой брани дал понять, что Роджерс - чьи видимые повреждения на теле ограничились длинной и глубокой царапиной сверху вниз через левую щеку - пришел в сознание. - Олух! - вопил он. - Отродье Нот-Йидика и испарение К'Тхуна! Щенок, воющий в водовороте Азатота! Ты, кто мог быть принесен в жертву и стать бессмертным, а теперь предающий Его и Его жреца! Берегись - ибо Оно страдает от голода! На твоем месте мог оказаться Орабона - этот проклятый предатель и пес, готовый восстать против меня и Его, но я предоставил право первенства тебе! А теперь вы оба берегитесь, потому что Оно, лишившись своего жреца, перестает быть милосердным. Йо! Йо! Отмщение за мной! Понимаешь ли ты, что тебе дано было стать бессмертным? Посмотри на эту печь! В ней огонь, готовый вспыхнуть, и воск в котле. Я поступил бы с тобой точно так, как с другими, тоже когда-то жившими на земле. Хей! Ты - кто клялся, что все мои фигуры из мертвого воска - смог бы сам превратиться в восковую фигуру! Печь всегда наготове! Когда Оно насытилось бы тобой, и ты бы стал подобным тому псу, которого я показал тебе, я сделал бы твои сплющенные, испещренные ранами останки бессмертными! Это под силу моему воску. Тебе ведь говорили, что я - великий художник? Воск в каждую твою пору - воск на каждый квадратный дюйм твоего тела - Йо! Йо! И потом целый мир смотрел бы на твою пустую, искореженную оболочку и снова поражался бы моему искусству. Хей! А потом к тебе присоединился бы Орабона, а за ним и другие --ты ведь понимаешь, как сильно пополнилась бы вскоре моя восковая семья! Пес - неужели ты все еще воображаешь, что это я сам сделал все эти фигуры? Почему ты никак не возьмешь себе в башку, что я только сохранил их? Ты ведь знаешь теперь места, где я побывал, и видел славные вещицы, которые я привез оттуда. Трус - ты никогда не посмел бы встретиться лицом к лицу с тем неуклюжим чудовищем, чью шкуру яна дел, чтобы испугать тебя - тебе хватило бы только глянуть на него, только помыслить о нем, чтобы тут же испустить дух! Йо, йо! Оно, Великое Божество, лишенное пищи, ждет крови, дарующей ему жизнь!.. Роджерс, упираясь в стену, бился и извивался в своих ременных узах. - Послушай, Джонс, - снова заговорил он, - если я позволю тебе уйти отсюда живым, ты отпустишь меня? Его Верховный Жрец обязан позаботиться о Нем. Будет достаточно и одного Орабоны, чтобы поддерживать Его жизнь - а потом я сделаю останки этого подлеца бессмертными, чтобы мир всегда видел их. На его месте мог оказаться ты, но ты пренебрег этой высокой честью. Я не стану больше уговаривать тебя. Отпусти меня, и я поделюсь с тобой великой мощью, которой одарит меня Оно. Йо, йо! Велик Ран-Тегот! Отпусти меня! Отпусти меня! Оно мучается от голода там, внизу, за этой дверью, и если Оно умрет, Старые Боги никогда не вернуться на землю. Хей! Хей! Отпусти меня!.. Джонс, только упрямо помотал головой, хотя ужасы, рисуемые владельцем музея, бесконечно возмущали его. Роджерс, не отводя взгляда от запертой на висячий замок двери, все бился и бился о каменную стену и стучал в пол стянутыми веревкой конечностями. Джонс опасался, что пленник нанесет себе серьезный раны, и стал приближаться к нему, чтобы крепко привязать его к какому-нибудь неподвижному предмету. Но Роджерс, пресмыкаясь на полу, отполз от него и издал целый ряд яростных воплей, ужасающих своей нечеловеческой природой и неимоверной силой звучания. Трудно было представить себе, чтобы человеческое горло могло произвести столь громкие и пронзительные завывания, и Джонс понял, что если они продолжатся, телефон уже не понадобится. Если даже учесть, что в этом безлюдном торговом районе особенно некому было прислушиваться к дикому шуму, доносившемуся из подвала, все равно появления полицейского ждать оставалось недолго. - Уза-и'эй! - выл безумный. -И'каа хаа - бхо-ии, Ран-Тегот-Ктулху фхтагн - Эй! Эй! Эй! Эй! - Ран-Тегот, Ран-Тегот, Ран-Тегот! Крепко связанное безумное существо, извиваясь, продолжало ползти все дальше по захламленному полу, добралось наконец до двери с висячим замком и принялось с грохотом биться об нее головой. Джонса, измученного предыдущей схваткой, просто пугала необходимость снова заняться пленником. Уже примененные им насильственные меры и без того изнурили его нервы, он чувствовал, что малодушие, охватившее его во мраке, снова подступает к нему. Все относящееся к Роджерсу и его музею мучительно напоминало об адских черных безднах, скрытых под поверхностью обычной жизни! Было невыносимо вспоминать о восковом шедевре безумного гения, таящемся сейчас совсем рядом во мраке за тяжелой, запертой на висячий замок дверью. Но тут произошло нечто ужасное, отозвавшееся трепетом во всем позвоночнике Джонса и побудившее каждый его волосок - вплоть до мельчайших завитков на запястьях - подняться дыбом от смутного, не подлежавшего определению страха. Роджерс вдруг перестал визжать и биться головой о жесткую дверь, он успокоился и сел, склонив голову набок, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то. По лицу его разлилась улыбка дьявольского торжества, он снова начал рассуждать разумно - на этот раз хриплым шепотом, зловещим образом контрастирующим с недавним громовым рычанием. - Слушай, олух! Слушай внимательно! Оно услышало меня и теперь идет сюда. Ты ведь почуял плеск воды, когда Оно вышло из бассейна - его я устроил в конце подземного хода? Я сделал его очень глубоким, чтобы Ему было удобно и хорошо. Ведь Оно - амфибия, ты ведь видел жабры на фотографии. Оно пришло на землю из свинцово-серого Йугготха - там, под теплым глубоководным океаном еще существуют древние города. Ему трудно распрямиться в моем бассейне во весь рост - Оно ведь слишком высоко и должно сидеть или стоять пригнувшись. Верни мне ключи, мы должны выпустить Его и преклонить перед Ним колени. А потом мы с тобой выйдем наружу и отыщем собаку или кота - или, может быть, заблудшего пьяницу, - чтобы предложить Ему в жертву, в которой он нуждается... Нет, не слова, произносимые свихнувшимся фантазером так поразили Джонса, но сам тон его речи. Безоглядная, безрассудная доверительность и искренность безумного этого шепота с заразительной силой проникали в самую душу. Ведь воображение, подталкиваемое столь неотразимым стимулом, могло и в самом деле усмотреть реальную угрозу в дьявольской восковой фигуре, невидимо затаившейся за тяжелой дверью. Уставившись на нее в дьявольской зачарованности, Джонс заметил на ней несколько неотчетливых трещин, хотя с наружной стороны не видно было никаких следов попыток взломать ее. Он пытался представить себе размеры помещения, находившегося за ней и сообразить - могла ли там расположиться восковая фигура. Идея маньяка об устройстве бассейна и подземного хода к нему была столь же изощренной, как и все прочие его измышления. В следующий момент у него перехватило дыхание. Кожаный ремень, прихваченный им с целью еще больше ограничить свободу пленника, выпал из его ослабевших рук, и дрожь сотрясла все его тело с головы до ног. Ведь он давно предугадал ужасное место, которое лишило рассудка Роджерса - и вот теперь он стал сумасшедшим. Он спятил с ума, потому что вместил в себя галлюцинации куда более ужасные, чем все, что он пережил за эту ночь. Безумец требовал от него услышать плесканье мифического монстра в бассейне за дверью - но ведь, помоги Боже, он и в самом деле слышал теперь его. Роджерс уловил спазм испуга, прокатившийся по лицу и телу Джонса, а затем обратившийся в неподвижную маску ужаса. Он торжествующе захихикал. - А, наконец-то, олух, ты веришь! Наконец ты все понял. Ты слышишь Его и Оно идет сюда! Отдай мне ключи, глупец - мы должны поклониться и услужить Ему. Но Джонс уже не был способен внимать никаким человеческим словам - ни безумным, ни разумным. Паралич ужаса вверг его в состояние столбняка и полупотери сознания, в помертвевшем его мозгу проносились фантасмагорические образы. Там слышался плеск. Там слышались тяжкие шаги, словно бы чьи-то огромные мокрые стопы шлепали по твердой поверхности пола. Что-то явственно приближалось. В ноздри Джонса, сквозь трещины в этой кошмарной дощатой двери, била ужасная животная вонь, похожая, и все же непохожая на ту, что исходит от клеток в зоологическом парке. Он не осознавал, говорил ли что-нибудь Роджерс в эти мгновения. Все реальное лишилось красок и звуков, а он сам обратился в живое изваяние, полное видений и галлюцинаций столь неестественных, что они сделались почти чужими, отдалившимися от него. Он слышал сопенье и урчанье из неведомой бездны за дверью, и когда в его уши резко ворвались лающие, трубные звуки, он не был уверен, что они исходили от крепко связанного ремнями и веревками маньяка, чей образ теперь лишь смутно колыхался в его потрясенном воображении. Сознанием его упорно владела фотография той проклятой, еще не виденной им в натуре восковой фигуры. Такая вещь, конечно, не имела права на существование. И не она ли довела его до безумия? Он еще рассуждал, но уже новое свидетельство его безумия подступило к нему. Кто-то с той стороны нащупывал щеколду тяжелой двери с навесным замком. Кто-то похлопывал по доскам, щупал их громадной лапой, толкался в дверь. То были глухие удары по твердому дереву, становившиеся все настойчивей и громче. Стоял страшный смрад. И вот уже тупой напор на доски изнутри обратился в зловещий, отчетливый грохот, как от ударов тарана в стену. Что-то угрожающе затрещало - расщепилось - внутрь хлынуло резкое, пронзительное зловоние - выпала доска - и черная лапа с клешней, как у краба... - Помогите! Помогите! О боже, помоги мне! А-а-а!.. Лишь отчаянным усилием воли заставлял себя Джонс припомнить теперь невероятное, неожиданное обращение вызванной ужасом скованности в попытку спастись, в безумное, беспамятное бегство. Его действия в те минуты можно было бы сравнить, как ни странно, с неистовыми, стремительными полетами в самых страшных сновидениях: казалось, в один прыжок он преодолел этот хаотически разворошенный склеп, распахнул наружную дверь, которая затворилась за ним на щеколду с оглушительным грохотом, взлетел по истертой каменной лестнице вверх, перепрыгивая через три ступеньки враз, и неистово ринулся, не зная сам куда, через мощенный булыжником двор и убогие улочки Саутварка. Это все, что он мог вспомнить. Джонс не ведает, каким образом добрался домой, и ничто не говорит о том, что он нанимал кеб. Скорей всего, он, руководимый слепым инстинктом, весь путь промчался пешком - через мост Ватерлоо, вдоль Стрэнда и Черинг-Кросса, сквозь Хей Маркет и Регент-стрит - в свои родные места. Когда он почувствовал, что в состоянии вызвать врача, на нем все еще был весьма причудливый костюм - смешение из разнообразных частей музейных одеяний для восковых фигур. Неделей позже невропатолог разрешил ему встать с постели и выйти на чистый воздух. Врачам он рассказал очень немногое. Над его приключениями нависал покров безумия и ночных кошмаров, и он чувствовал, что молчание окажется предпочтительней всего. Немного оправившись, он внимательно просмотрел все газеты, накопившиеся в доме с той ужасной ночи, но не нашел ни малейших упоминаний о странном происшествии в музее. Так что же, после всего, осталось здесь реального? Где закончилась явь и началось болезненное сновидение? Не рассыпался ли его разум в том мрачном музейном зале на осколки и не была ли та схватка с Роджерсом всего лишь фантастическим всплеском лихорадки? Сумей он увязать в одно целое все эти сводящие с ума детали, это помогло бы ему окончательно победить недуг. Он должен вновь увидеть ту проклятую фотографию восковой фигуры, названной Роджерсом "Оно", ибо ни один мозг, кроме мозга этого фантазера, не мог измыслить такое чудовище. Лишь через две недели Джонс осмелился снова придти на Саутварк-стрит. Было позднее утро, и вокруг старинных, обшарпанных лавок и складов уже кипела оживленная, вполне здравая деятельность. Музейная вывеска виднелась на прежнем месте и, подойдя ближе, он увидел, что музей действует как ни в чем не бывало. Привратник с улыбкой кивнул ему как старому знакомому, когда он, наконец, набрался решимости войти внутрь, а внизу, в сводчатом демонстрационном зале один из служителей весело, в знак приветствия, коснулся пальцем козырька своего кепи. Очевидно, то был только страшный сон. Но осмелится ли он постучать в дверь рабочей комнаты и справиться, на месте ли Роджерс? К нему подошел поздороваться Орабона. Его темное, гладкое лицо светилось, как всегда, несколько насмешливой улыбкой, но в глазах не было ни грана недружелюбия. - Доброе утро, мистер Джонс, - заговорил он с заметным акцентом чужеземца. - Давненько мы вас не видели. Вы хотели видеть мистера Роджерса? Очень жаль, но его сейчас нет. У него дела в Америке, и он должен был уехать... Да, это вышло очень неожиданно. Теперь за него я - и здесь, и дома. Но я стараюсь поддерживать высокие стандарты мистера Роджерса - пока он не вернется. Чужеземец улыбнулся - может быть, просто из вежливости. Джонс едва ли сам знал, что ему следовало ответить, и все же он задал несколько не очень решительных вопросов о том, все ли было благополучно на другой день после его последнего визита в музей. Орабону эти вопросы, похоже, немало позабавили, но он старался отвечать достаточно уклончиво, держась в неких рамках. - О, да, мистер Джонс - это было двадцать восьмое число прошлого месяца. Я хорошо помню этот день - по многим причинам. Утром - как вы понимаете, до того, как сюда пришел мистер Роджерс - я обнаружил рабочую комнату в ужасном беспорядке. Дел было хоть отбавляй - по уборке, я имею в виду. Поздно ночью, сами понимаете, было много работы. Нужно было отлить из воска один важный экспонат, совсем новый. Мне пришлось довести дело до конца. Само собой, справиться было не просто - но, конечно, мистер Роджерс многому научил меня. Вы же сами знаете, он - великий художник. Он пришел позже, и помог мне закончить экспонат - уверяю вас, весьма существенно, - но скоро отбыл, даже не попрощавшись с другими служащими. Я же сказал вам, его вызвали неожиданно. Пришлось провести и кое-какие химические процессы. Какой был шум! В самом деле. Кое-кто из возчиков во дворе вообразил себе, что это были выстрелы из пистолета - весьма забавное сравнение! Что же касается судьбы нового экспоната - с этим не все в порядке. Конечно, это великий шедевр, задуманный и исполненный - вы же понимаете - мистером Роджерсом. Но он сам о нем позаботится, когда вернется. Орабона снова улыбнулся. - Вмешалась полиция, вы же понимаете. Мы выставили его на обозрение неделю назад, но уже случилось два или три обморока у посетителей. Одного беднягу даже свалил приступ эпилепсии. Видите ли, этот экспонат немножко - покруче, что ли - чем прочие. Ну и, прежде всего, покрупнее. Конечно, его поместили в раздел "Только для взрослых". Но на следующий день двое ребят из Скотланд-Ярда тоже осмотрели его и заявили, что он производит чересчур болезненное впечатление. Велели его убрать. Ужасный позор - ведь такой шедевр! - но в отсутствие мистера Роджерса я не счел необходимым обращаться в суд. Ведь это полиция, мистеру Роджерсу не пришлась бы по вкусу такая огласка, но когда он вернется - когда он вернется... Сам не зная почему, Джонс испытывал все большее беспокойство и отвращение. Но Орабона продолжал: - Вы же у нас знаток, мистер Джонс. Уверен, что не нарушу закон, если предложу вам - в частном порядке, разумеется - взглянуть на этот экспонат. Вполне возможно - само собой, если пожелает сам мистер Роджерс, - что мы в скором времени уничтожим его, но это, конечно же, было бы преступлением. Больше всего Джонсу хотелось отказаться от осмотра и поскорее убежать отсюда, но Орабона, с энтузиазмом художника, уже тащил его за руку к новому экспонату. В разделе "Только для взрослых" посетителей не было. Одну из больших ниш в дальнем углу закрывала занавеска, к ней-то и направился с улыбкой ассистент владельца музея. - Думаю, вы догадываетесь, мистер Джонс, что этому экспонату присвоено название "Жертвоприношение Ран-Теготу". Джонса пробрала дрожь, но Орабона словно бы не заметил этого. - Это безобразное, колоссальное божество главенствует в некоторых малоизвестных преданиях, которые изучал мистер Роджерс. Все это, конечно, вдор, как вы и сами часто уверяли мистера Роджерса. Предполагается, однако, что оно явилось к нам из космоса и обитало в Арктике три миллиона лет назад. Как вы увидите, обходится оно со своими жертвами, пожалуй, необычным и даже ужасным способом. Мистер Роджерс воспроизвел его дьявольски жизненно - вплоть до замечательного сходства в чертах лица самой жертвы. Дрожа всем телом, Джонс ухватился за латунную оградку перед занавешенной нишей. Свободной рукой он потянулся было к Орабоне, чтобы остановить его, но полог уже начал отодвигаться в сторону, и какое-то противоречивое побуждение заставило его отдернуть руку. Чужеземец торжествующе улыбался. - Ну вот, смотрите! Джонс, хотя и крепко держался за ограду, пошатнулся. - Бог! Великий Бог! Внушающее неизъяснимый ужас чудовище - огромное, высотой в десять футов - несмотря на неуклюжую, как бы в полуприседе, позу, выражало безграничную, нездешнюю, космическую злонамеренность и было представлено в грозном движении вперед с циклопического трона слоновой кости, изукрашенного гротескными резными изображениями. Шестиногое, оно в средней паре конечностей держало смятое в лепешку, искаженное, обескровленное мертвое тело, испещренное бесконечным множество мелких, подобных укусу, точек, а местами словно бы обожженное едкой кислотой. Только изувеченная, отвисшая на одну сторону голова жертвы свидетельствовала о том, что некогда оно принадлежало человеческому существу. Для того, кто видел прежде фотографию чудовища, не нужно было называть его имени. Жуткий снимок был до омерзительности достоверен, но даже в нем не заключалась вся полнота ужаса, какой внушала эта реальная гигантская масса. Шарообразное тело - пузырчатое подобие головы - треугольник рыбьих глаз - бесконечное множество растущих, как волосы из тела, змеевидных присосков - шесть гибких конечностей с черными когтями и, как у краба, клешнями - Боже, как они были схожи с той черной лапой! Улыбка Орабоны сделалась нестерпимо отвратительной. Джонс задыхался, он вглядывался в страшный экспонат со все нарастающим гипнотическим влечением, смущавшим ум и обжигавшим душу. Какой не до конца осознанный ужас держал его в плену, выискивая в нем все новые и новые подробности? Это оно привело к безумию Роджерса... И это Роджерс, не знающий себе равных художник, уверял, что его экспонаты имеют не совсем искусственное происхождение... Теперь, наконец, Джонс осознал, что именно притягивало его взгляд. То была изувеченная, свисающая вниз, восковая голова жертвы, и в ней заключался некий страшный смысл. Она не окончательно была лишена лицевой своей стороны, и лицо это казалось ему все более знакомым. Оно чрезвычайно напоминало безумное лицо Роджерса. Джонс пригнулся поближе, едва ли понимая, что заставляет его поступать так. Разве не было естественным желание сумасшедшего эгоиста придать восковому шедевру свои собственные черты? Но одно ли это уловил Джонс подсознательным чутьем, стараясь подавить в себе новый прилив беспредельного ужаса? Воск искаженного лица был обработан с чрезвычайным мастерством. Эти следы проколов - как идеально воспроизводили они мириады ранок, неведомым, жутким образом нанесенных тому несчастному псу! Но тут было нечто большее. Левая щека сохранила след какого-то несовершенства, какого-то ненамеренного отступления от общего замысла - как если бы мастер пытался прикрыть некий незначительный дефект, допущенный в начале работы. Чем больше Джонс приглядывался к щеке, тем более она повергала его в мистическю дрожь - и вдруг он вспомнил реальное обстоятельство, в миг доведшее его ужас до предела. Та ночь кошмаров - бешеная схватка - связанный безумец - и длинная, глубокая царапина сверху вниз через левую щеку живого Роджерса... Рука Джонса, державшаяся отчаянной хваткой за латунную ограду, расслабилась, и он погрузился в глубокий обморок. Орабона продолжал улыбаться. Перевод: Л.Кузнецов

Сайт управляется системой uCoz