Говард Ф.Лавкрафт. Тварь на пороге

I Верно, что я всадил шесть пуль в голову своему лучшему другу, но все же надеюсь настоящим заявлением доказать, что я не убийца. Всякий вправе назвать меня безумным куда более безумным, нежели тот, кого я убил в палате Аркхемского санатория. Но по прошествии времени мои читатели взвесят каждый из приведенных мною доводов, соотнесут их с известными фактами и зададутся вопросом: а мог ли я полагать иначе после того, как перед моими глазами предстала кульминация всего этого кошмара та тварь на пороге. До той жуткой встречи и я также не мог узреть ничего иного, кроме безумия, в невероятных историях, коих я оказывался участником. Даже и теперь я спрашиваю себя, не обманулся ли я и точно ли я сам не безумен? Не знаю... но найдется немало охотников рассказать об Эдварде и Асенат Дерби поразительные вещи, и даже невозмутимые полицейские уже довольно поломали голову над объяснением того последнего ужасного визита. Они выдвинули весьма шаткую гипотезу о том, будто эта страшная выходка стала проявлением мести или угрозы изгнанных слуг, хотя в г'лубине-то души они догадывались, что истина куда более ужасна и невероятна. Итак, я утверждаю, что Эдварда Дерби я не убивал. Скорее, я отомстил за него, и тем самым очистил землю от исчадия зла которое, оставшись невредимым, могло бы наслать неисчислимые ужасы на человечество. Рядом с маршрутами наших дневных прогулок есть черные зоны мира теней, откуда время от времени прорываются на свет посланники кошмара. Когда же это происходит, посвященный человек должен нанести разящий удар прежде, чем будут иметь место ужасные последствия. Я был знаком с Эдвардом Пикманом Дерби всю свою жизнь. На восемь лет моложе меня, он был настолько одарен от природы и преуспел в своем развитии, что с той поры, как мне сравнялось шестнадцать, а ему восемь, у нас обнаружилось немало общего. Это был феноменальный ребенок-ученый, каких мне в моей жизни не доводилось встречать, и уже в семь лет он сочинял стихи мрачного, фантастического, почти пугающего свойства, которые безмерно поражали его наставников. Возможно, домашнее образование и уединение обусловили его преждевременный расцвет. Единственный ребенок в семье, он был чрезвычайно слаб физически, чем печалил своих заботливых родителей, и они держали сына в непосредственной близости к себе. Мальчику не дозволяли выходить из дому даже с нянькой, и ему редко выдавалась возможность поиграть без присмотра с прочими детьми. Все это, без сомнения, стало причиной его погружения в странную потаенную жизнь души, и для него игра воображения стала единственным способом проявить свободу духа. Как бы там ни было, его отроческие познания были не по годам обширными и имели характер весьма причудливый, а его детские сочинения поражали мое воображение, невзирая на то, что я был много старше его. Примерно в то время у меня проявилась тяга к искусству гротескного свойства, и я обнаружил в этом ребенке редкую родственную душу. Совместную нашу любовь к миру теней и чудес, вне всякого сомнения, выпестовал древний и ветхий, исподволь пугающий городок, в котором мы жили проклятый ведьмами, овеянный старинными легендами Аркхем, чьи нахохлившиеся одряхлевшие двускатные крыши и выщербленные геор-гианские балюстрады по соседству с Мискатоникским университетом сонно предавались воспоминаниям о протекших веках. Время шло, я увлекся архитектурой и оставил свой замысел проиллюстрировать книгу демонических стихов Эдварда, впрочем, наша дружба оттого не пострадала и не стала слабее. Необычный гений молодого Дерби получил удивительное развитие, и на восемнадцатом году жизни он выпустил сборник макабрической лирики под заглавием Азатот и прочие ужасы , произведший сенсацию. Он состоял в оживленной переписке с печально известным поэтом-бодлеристом Джастином Джеффри, тем самым, кто написал Людей монолита и в 1926 году умер, крича накрик, в сумасшедшем доме, незадолго до того посетив какую-то зловещую и пользующуюся дурной славой деревушку в Венгрии. В чисто практических же делах и по части самостоятельности однако, молодой Дерби был совершенно беспомощен, вследствие своего домашнего заточения. Здоровье его улучшилось, но в нем глубоко прижилась с детских лет взлелеянная чересчур заботливыми родителями привычка находиться под чьим-то присмотром, так что он никогда не отправлялся в дорогу один, не принимал самостоятельных решений и не отваживался брать на себя какую-либо ответственность. Уже в раннюю пору жизни стало ясно, что ему не суждено вступить в равную борьбу на поприще бизнеса или в какой-то профессиональной сфере, однако для него этот факт не представлял трагедии, ибо он получил в наследство значительное состояние. Достигнув возраста зрелого мужчины, он сохранил обманчиво мальчишеские черты: светловолосый и голубоглазый, с вечно свеженьким детским лицом, на котором лишь с превеликим трудом можно было различить плод его потуг отрастить усы. Голос у него был тихий, и его тело, не знавшее на протяжении жизни физических упражнений, казалось скорее юношески нескладным, нежели преждевременно тучным. Благодаря своему изрядному росту и красивому лицу он вполне мог бы стать завидным женихом, кабы природная робость не приговорила его к вечному уединению за книгами. Каждое лето родители увозили Дерби за границу, и он быстро усвоил модные поветрия европейской учености и стиля. Природный талант Дерби, имевший сродство с гением Эдгара По, все больше и больше склонял его к декадентству, прочие же художественные стили и интересы оставляли его практически равнодушным. В те дни мы частенько вели с ним продолжительные дискуссии. Я к тому времени уже закончил Гарвард, прошел практику у одного бостонского архитектора, обзавелся семьей и вернулся в Аркхем, чтобы заняться там своим делом, обосновавшись в родительском особняке на Салтонсталл-стрит, ибо мой отец переехал во Флориду для поправления пошатнувшегося здоровья. Эдвард почти каждый вечер навещал меня, так что я вскоре начал воспринимать его как одного из домочадцев, У него была особая манера звонить в дверь или стучать дверным кольцом, и это вскоре стало нашим тайным сигналом, так что каждый вечер после ужина я привычно прислушивался, не раздадутся ли знакомые три коротких звонка или стука, за коими после долгой паузы следовали еще два. Куда реже я отправлялся с визитом к нему и с завистью рассматривал неведомые мне фолианты в его постоянно растущей библиотеке. Дерби окончил курс в Мискатоникском университете в Аркхеме, поскольку родители ни за что не хотели отпускать его далеко. Он стал студентом в шестнадцать и закончил полный курс в три года, избрав своей специальностью английскую и французскую литературу и получив высокие отметки по всем предметам, кроме математики и других точных наук. С прочими студентами он общался мало, хотя и с некоторой завистью поглядывал в сторону дерзких или богемных типов, чей поверхностно- заумный язык и бессмысленно-ироническое позерство он пытался имитировать и чье легкомысленное отношение к жизни мечтал перенять. Сам же он стал фанатичным приверженцем оккультной магической мудрости, чьими книжными памятниками издавна славилась и славится до сей поры Мискатоникская библиотека. Вечный обитатель царства фантастического и необычайного, теперь он нырнул в пучину настоящих рун и загадок, оставленных легендарной древностью, то ли в назидание, то ли в предостережение потомкам. Он читал такие сочинения, как пугающую Книгу Эйбона , Невыразимые культы фон Юнцта, и запретный Necronomicon безумного араба Абдулы Алхазреда, о которых ни словом не обмолвился родителям. Эдварду было уже двадцать, когда у меня родился сын, единственный мой ребенок, и мой друг, кажется, был польщен, узнав, что в его честь я дал новорожденному имя Эдвард Дерби Аптон. Достигнув двадцатипятилетнего возраста, Эдвард Дерби был уже не по годам ученым мужем и довольно-таки известным поэтом и писателем-мистиком, хотя отсутствие связей и опыта общеполезных занятий замедлил его литературный рост, обусловив подражательный и слишком книжный характер его сочинений. Я был, возможно, его ближайшим другом, видя в нем неисчерпаемый кладезь живого теоретизирования, в то время как он обращался ко мне за советом в любых делах, в каковые ему не хотелось посвящать родителей. Он продолжал жить в одиночестве скорее вследствие своей застенчивости, душевной инертности и родительской опеки, нежели по собственной природной склонности, и в обществе появлялся крайне редко и мимолетно. Когда началась война, слабое здоровье и врожденная робость удержали его дома. Я же отправился в тренировочный лагерь в Платтсбург, но за океан так и не попал. Так прошло еще немало лет. Мать Эдварда умерла, когда ему было тридцать четыре, и на долгие месяцы он оказался недееспособным, пораженный странной душевной болезнью. Отец, однако, увез его в Европу, и там ему удалось избавиться от своего недуга без всяких видимых последствий. Потом же его, похоже, охватывало порой какое-то странно преувеличенное оживление, точно обрадовался избавлению своей души от некоего незримого бремени. Он начал вращаться в среде прогрессивных студентов, невзирая на свой уже достаточно почтенный возраст, и присутствовал на нескольких весьма вольных мероприятиях однажды ему пришлось даже уплатить немалую сумму откупа (каковую он занял у меня), дабы известие о его участии в этом прискорбном занятии не дошло до ушей его отца. Некоторые же шепотом распространявшиеся сплетни относительно распутных мискатоникских школяров были весьма удивительны. Ходили даже разговоры о сеансах черной магии и прочих происшествиях, совершенно неправдоподобных.

II

Эдварду было тридцать восемь лет, когда он свел знакомство с Асенат Уэйт. В то время ей исполнилось, как я предполагаю, года двадцать три, и в Мискатоникском университете она посещала специальный курс средневековой метафизики. Дочь моего приятеля познакомилась с ней раньше в школе Холл в Кингспорте и старалась избегать соученицу из-за ее странной репутации. Асенат Уэйт была смугла, невысока ростом, красива лицом, правда, ее несколько портили чересчур уж выпуклые глаза, но людей слишком чувствительных ее внешность почему-то отталкивала. Однако сторониться Асенат более всего заставляли ее происхождение и ее разговоры. Она была из инсмутских Уэйтов, а о полузаброшенном древнем Инсмуте уже на протяжении многих поколений ходили мрачные предания. Рассказывали о каких-то ужасных торговых сделках 1850 года и о диковинных существах не вполне человеческого облика, рождавшихся в старинных семьях этого пришедшего в упадок портового городка, лишь старожилы-янки могли сочинять подобные легенды и рассказывать их с должной толикой страшной таинственности. Дурная репутация Асенат усугублялась тем фактом, что она была дочерью Эфраима Уэйта ребенком, рожденным этим старцем от никому не известной жены, которая, выходя на улицу, вечно скрывала лицо вуалью, Эфраим жил в ветхом особняке на Вашингтон-стрит в Инсмуте, и те, кто видел эту обитель (аркхемские жители по возможности старались как можно реже навещать Инсмут), заявляли, что чердачные окна там всегда закрыты ставнями, и с наступлением сумерек из-за них доносятся странные звуки. Старик был в свое время знающим лекарем и, судя по местным преданиям, мог по своей прихоти вызвать или усмирить шторм на море. Я видел его всего лишь один или два раза в юности, когда он приезжал в Аркхем полистать заветные фолианты в университетской библиотеке и, помню, не мог без содрогания взглянуть на его волчье, демоническое лицо, заросшее спутанной седой бородой. Он умер в полной потере рассудка при весьма загадочных обстоятельствах как раз перед поступлением его дочери в школу Холл (по завещанию ее опекуном был назначен школьный директор), и дочь, надо сказать, была его ревностной ученицей и временами даже выглядела почти так же демонически, как и он. Когда начали циркулировать слухи о знакомстве Эдварда с Асенат Уэйт, мой приятель, чья дочь знала Асенат по школе, поведал о ней множество прелюбопытных вещей. Асенат в школе изображала из себя чуть ли не волшебницу, и вроде бы и впрямь умела проделывать поразительные чудеса. Она уверяла, что способна вызвать грозу, впрочем, сопутствовавшие ей успехи связывали обычно с ее непостижимым даром предсказания. Животные явно не любили ее, и она почти незаметным движением правой руки могла заставить любую собаку завыть. Временами она выказывала познания в науках и языках совершенно исключительные и даже шокирующие для столь юной девушки; и в такие минуты могла напугать соучениц, ибо в ее глазах по неведомой причине вдруг загорались злобно-плотоядные огоньки, она начинала странно подмигивать и, казалось, относилась к внезапной перемене в себе с некоей вызывающе-непристойной иронией. Самое необычное, впрочем, заключалось в достоверно подтвержденных случаях ее воздействия на окружающих. Она, вне всякого сомнения, была настоящим гипнотизером. Устремив странный немигающий взгляд на одноклассницу, она почти неизменно вызывала у последней отчетливое ощущение взаимообмена душами точно ее душа на мгновение переселялась в тело школьной волшебницы и получала способность взглянуть на свое собственное тело со стороны, при этом глаза невольной жертвы начинали сверкать и вылезать из орбит, принимая совершенно чуждое им выражение. Асенат частенько рассуждала о природе сознания и о его независимости от своей физической оболочки. Ее приводил в бешенство самый факт того, что она не мужчина, ибо она считала, что мужской мозг обладает уникальной могучей космической силой. Имей она мужской мозг, заявляла Асенат, она бы могла не то что сравняться, но и превзойти своего отца в способности повелевать неведомыми стихиями. Эдвард познакомился с Асенат на сборище местной интеллигенции у одного из студентов и, придя ко мне на следующий день, не мог говорить ни о чем другом. Он нашел ее необычайно эрудированной девушкой, с разносторонними интересами, и это его пленило. Вдобавок он был покорен ее красотой. Я же тогда еще не видел этой молодой особы и не мог в точности припомнить отрывочные отзывы о ней, хотя прекрасно знал, кто она такая. Можно было лишь пожалеть, что Дерби так воспылал к ней страстью, но я ни слова не сказал, дабы охладить его пыл, ибо ведь любые доводы против лишь раздувают пламя влюбленности. Дерби, по его словам, не намеревался рассказывать отцу о своей новой знакомой. В последующие несколько недель все беседы молодого Дерби со мной касались исключительно Асенат. Окружающие подметили в Эдварде пробуждение запоздалой галантности, хотя все соглашались, что выглядит он много моложе своих лет и вовсе не кажется недостойным спутником своей диковинной богини. Несмотря на привычную склонность к праздному и почти неподвижному образу жизни, он был не более чем слегка полноват и без единой морщины на лице. У Асенат же, напротив, в уголках глаз появились преждевременные морщинки обычные признаки частых актов напряжения воли. Как-то Эдвард пришел ко мне со своею девушкой, и я тотчас заметил, что его влюбленность отнюдь не безответна. Она буквально пожирала его глазами, в которых застыло хищное выражение, и я понял, что их близость не была лишь духовной. Вскоре после того меня посетил старый мистер Дерби, которого я всегда любил и уважал. До него дошли слухи о новом увлечении сына, и он сумел выпытать у мальчика правду. Эдвард намеревался жениться на Асенат и уже присматривал себе дом на окраине. Зная о моем огромном влиянии на сына, отец спросил, не мог бы я каким-то образом расстроить эту пагубную связь. Но я лишь с грустью выразил свои сомнения. На сей раз дело было не в слабоволии Эдварда, но в силе воли юной женщины. Вечный ребенок перенес свою зависимость с отцовского образа на новый, более сильный образ, и тут уж ничего нельзя было поделать. Свадьба состоялась через месяц по желанию невесты их сочетал браком мировой судья. Мистер Дерби, следуя моему совету, не препятствовал браку и вместе со мной, моей женой и сыном почтил своим присутствием краткую церемонию среди прочих приглашенных были и представители бесшабашной студенческой богемы. Асенат купила старый загородный дом Крауниншилдов, в самом конце Хай-стрит, где молодые решили поселиться после короткой поездки в Инсмут, откуда надлежало перевезти на новое место трех домашних слуг, кое-какие книги да скарб. Решение Асенат поселиться в Аркхеме, вместо того чтобы вернуться в отчий дом, было продиктовано не столько, возможно, интересами Эдварда и его отца, сколько ее желанием быть поближе к университету, его библиотеке и богеме . Когда Эдвард навестил меня после медового месяца, мне пока залось, что он несколько переменился. Асенат заставила его избавиться от жалких усиков, но дело было не только в этом. Он казался более спокойным и задумчивым, и его обычная по-детски капризная насупленность сменилась выражением едва ли не подлинной печали. И я сразу не мог ответить себе, нравится ли мне произошедшая в нем перемена. И уж конечно, он более, чем прежде, производил впечатление нормально развитого взрослого мужчины. Возможно, женитьба сослужила ему добрую службу ведь могла же простая смена опекуна дать толчок к полному избавлению от опеки и в конечном итоге привести его к самостоятельности и независимости? Он пришел один, ибо Асенат была занята. Она привезла огромное количество книг и приборов из Инсмут (Дерби содрогнулся, упомянув это название) и заканчивала наводить порядок в крауниншилдовском имении. Ее дом в том городе оказался, по его словам, довольно-так мерзким местом, но с помощью некоторых тамошних приборов он сделал для себя немало удивительных открытий. Пользуясь теперь наставлениями Асенат, он быстро овладевал премудростям эзотерики. Совместно с нею он проделал ряд опытов дерзкого, если не запретного свойства правда, он не чувствовал себя вправе рассказывать мне о них, полностью доверившись ее дару и намерениям. Трое слуг были весьма странными субъектами: старая-престарая супружеская пара они всю жизнь прожили со стариком Эфраимом и рассказывали о нем и о покойной матери Асенат какие-то туманные вещи, и здоровая девка с явными признаками уродства на лице, от которой, казалось, постоянно воняло рыбой. III В следующие два года я виделся с Дерби все реже и реже. Порой проходило две недели, в течение которых я вечерами не слышал знакомого тройного-двойного звонка в дверь. Когда же он приходил или когда, что случалось все менее регулярно, я сам к нему наведывался, он был мало расположен к разговору о простых житейских вещах. Дерби старался не касаться тех оккультных изысканий, о коих он некогда рассказывал мне так подробно, и предпочитал не упоминать вовсе о своей жене. Со времени их женитьбы она сильно постарела и теперь, что было весьма странным казалась много старше его. На ее лице всегда лежала печать сосредоточенной решительности, какую я до тех пор ни у кого не замечал, и вся она, как мне показалось, была преисполнена некой неявной и необъяснимой враждебности. Не только я, но также мои жена и сын заметили это, и мы постепенно перестали звать ее к себе за что она, как заметил однажды Эдвард со свойственной ему мальчишеской бестактностью, была нам безмерно благодарна. Иногда чета Дерби отправлялась в долгие путешествия преимущественно в Европу, хотя Эдвард порой намекал и на иные, менее известные маршруты. Уже после первого года их совместной жизни люди заговорили о происшедших в Эдварде Дерби переменах. Поговаривали об этом как бы между прочим, ибо перемена носила чисто психологический характер, хотя ей сопутствовали некоторые прелюбопытные вещи. Время от времени Эдварда замечали с таким выражением лица и за такими занятиями, которые никак не отвечали его природе. К примеру, теперь его частенько видели за рулем принадлежавшего Асенат Паккарда , мчащегося на полной скорости по пыльной дороге к старому крауниншилдовскому особняку или обратно, причем хотя раньше он не умел водить автомобиль Дерби справлялся с ним как заправский шофер, объезжая помехи на дороге со сноровкой и решительностью, совершенно чужцыми его обычному темпераменту В таких случаях создавалось впечатление, что он только что вернулся из очередной поездки или напротив собирается уезжать причем что это за поездка, оставалось только гадать, хотя большею частью он выбирал дорогу на Инсмут. Странное дело, происшедшая с Дерби перемена не казалась безоговорочно благотворной. Люди говорили, что в такие моменты он был очень похож на свою благоверную, а то и на самого старика Эфраима Уэйта, впрочем, быть может, такие моменты представлялись из ряда вон выходящими именно по причине своего нечастого характера. Порой, спустя много часов после стремительного отъезда, он возвращался из путешествия без чувств, распростертый на заднем сиденье авто, которым управлял где-то нанятый им шофер или автомеханик. К тому же, появляясь на людях, что случалось теперь все реже из-за его подчеркнутого нежелания поддерживать отношения со старыми знакомыми (в том числе, должен заметить, и со мной), он явно выказывал свою прежнюю нерешительность, и его безответственное ребячество проявлялось даже в большей степени, нежели в прошлом. По мере того, как лицо Асенат старело, на лице Эдварда за исключением вышеупомянутых исключительных случаев точно застыла маска гипертрофированной апатии, и лишь в редкие моменты по нему пробегала тень печали или осмысленности. Все это было весьма загадочно. Тем временем супруги Дерби практически выпали из веселого студенческого кружка не по собственной воле, но, как нам стало известно, по причине того, что некоторые их новые увлечения и опыты шокировали даже самых отчаянных из декадентствующих умников. На третий год их брака Эдвард начал открыто намекать мне о посещающих его страхах и разочаровании. Он обронил замечание о том, что все это уже зашло слишком далеко , и туманно говорил о необходимости обрести свою личность . Поначалу я пропускал эти замечания мимо ушей, но потом стал задавать ему вопросы напрямик, вспомнив, как отзывалась дочь моего приятеля о способностях Асенат гипнотизировать других девочек в школе о тех случаях, когда школьницам казалось, будто они переселялись в ее тело и глядели из противоположного угла комнаты на самих себя. Мои вопросы, похоже, тотчас же пробудили в нем одновременно тревогу и благодарность, и однажды он даже пробормотал что-то насчет необходимости очень серьезного разговора но чуть позже. В это самое время умер старый мистер Дерби, за что я впоследствии благодарил судьбу. Эдвард тяжко переживал это событие, хотя оно ни в коей мере не выбило его из колеи. Со времени женитьбы он поразительно мало виделся со своим родителем, ибо Асенат сумела обратить на себя его живую тягу к семейным узам. Кто-то говорил, что он воспринял утрату родителя с поразительной бесчувственностью особенно принимая во внимание, что после смерти отца его безумно лихие поездки на автомобиле участились. Теперь ему захотелось переселиться в старый родительский особняк, но Асенат настояла на том, чтобы они остались в кпауниншилдовском имении, к которому она, мол, так привыкла. А вскоре после того моя жена услышала удивительную вещь от подруги от одной из тех немногих, кто не прервал отношений с супругами Дерби. Как-то та отправилась на Хай-стрит навестить их и увидела, как от крауниншилдовского дома стремительно отъехал автомобиль: над рулем застыло лицо Эдварда с необычным самоуверенным и почти что насмешливым выражением. Она позвонила в дверь, и ей открыла крайне неприветливая девка, заявившая, что Асенат также нет дома. Однако посетительница, уходя, мельком взглянула на окна и в одном из окон библиотеки Эдварда заметила быстро исчезнувшее лицо, на котором было неописуемое выражение страдания, отчаяния и жалобной беспомощности. Это был лицо Асенат во что, впрочем, верилось с трудом, имея в виду ее обычно надменное выражение, но дама готова была поклясться, что в тот момент на нее смотрели затуманенные печалью глаза несчастного Эдварда... С того дня визиты Эдварда ко мне несколько участились, а его намеки обрели более конкретное содержание. То, о чем он говорил, казалось неправдоподобным даже для овеянного древними легендами Аркхема, но он исповедовался в своей темной учености с такой неподдельной искренностью и убежденностью, что впору было побеспокоиться за его душевное здоровье. Он рассказывал о страшных встречах в укромных местах, об исполинских руинах в самой чаще мэнских лесов, в чьих подземельях бесконечные ступени спускались в бездны мрачных тайн, о нескончаемых лабиринтах в незримых стенах, позволявших вторгаться в иные измерения времени и пространства, и о пугающих сеансах взаимообмена душами, что и позволяло исследовать дальние и потаенные уголки других миров, в иных пространственно-временных континиумах. Иногда в подтверждение своих горячечных исповедей он демонстрировал предметы, которые повергали меня в полное замешательство предметы бледной окраски и поразительной структуры, какие не встретишь на нашей земле и чьи не подвластные разуму формы и грани не отвечали никакому известному назначению и нарушали все разумные геометрические законы. Эти предметы, по его словам, прибыли сюда из потустороннего мира и только его жена знала, как их можно добыть. Порой и всегда лишь шепотом, испуганно и сбивчиво он говорил о старом Эфраиме Уэйте, которого когда-то давно встречал в университетской библиотеке. Эти упоминания не относились ни к чему конкретному, но, похоже, имели касательство к посещавшим его ужасным сомнениям, вроде того, точно ли мудрый старец умер как в духовном, так и в физическом смысле. Временами Дерби внезапно обрывал свои откровения, и я даж подумывал, не обладала ли Асенат властью над его речью на рас стоянии и не она ли заставляла его умолкать с помощью некоего телепатического месмеризма дара того рода, каковой она выказывала еще в школе. Безусловно, она подозревала, что он мне исповедовался, ибо в течение долгого времени пыталась восприпятствовать его визитам ко мне словами и взглядами необъяста мой силы. Ему стоило очень больших усилий навещать меня, хоть он и делал вид, будто идет куда-то в другое место, но некая незримая сила препятствовала его движению или заставляла его на какое-то время позабыть цель прогулки. Обыкновенно он приходил ко мне, когда Асенат уходила покидала тело , как он однажды выразился. Но потом она всегда обо всем узнавала ибо слуги следили за каждым его шагом, но, очевидно, считала пока не целесообразным предпринимать решительные меры.

IV

В тот августовский день, когда я получил телеграмму из Мэна, шел уже четвертый год супружеской жизни Эдварда. Мы не виделись два месяца, но я знал, что он уехал по делу . Асенат вроде бы его сопровождала, хотя глазастые горожане судачили, что за двойными портьерами в окнах их дома видели чью-то тень. Подозрения подкреплялись и покупками, делавшимися слугами в городских лавках. И вот теперь судебный исполнитель Чесан-кука телеграфировал мне о безумце, который выбежал из ближнего леса, оглашая округу бредовыми выкриками и призывая меня на помощь. Это был Эдвард, который смог вспомнить лишь свое имя да адрес. Чесанкук стоит рядом с обширным и мало исхоженным густым лесным массивом в Мэне, и у меня ушел целый день лихорадочной гонки на автомобиле по призрачной и малоприятной глуши, чтобы добраться до места. Я нашел Дерби в подвальной каморке городской фермы в состоянии экзальтации, сменяемой приступами полной апатии. Он сразу меня узнал и изверг невразумительный и большею частью бессвязный поток слов. Дэн ради Всевышнего! Омут шогготов! Шесть тысяч ступеней вниз... О мерзость! Мерзость!.. Я бы ни за что не позволил ей взять меня с собой... и вот я здесь... Йэ! Шаб-Ниггурат! Фигура восстала из алтаря и было там пять сотен воющих... Тварь в клобуке блеяла: Камог! Камог! Это было тайное имя старика Эфра-има на том ведьмовском шабаше... я был там, куда она обещала меня не брать... Все случилось за минуту до того, как меня заперли в библиотеке, там, куда она ушла с моим телом там, в богомерзкой обители, в мерзопакостном омуте, где начинается черная мгла и чьи врата охраняют сторожа Я видел шоггота он менял свое обличье... я этого не вынесу, я убью ее, если она хоть раз еще отправит меня туда я убью это отродье! ее, его, это я убью! Убью своими собственными руками! Мне потребовалось не меньше часа на то, чтобы его успокоить, и наконец он затих. На следующий день я купил для него в поселке приличную одежду и отправился с ним в Аркхем. Приступ истерики прошел, и он погрузился молчание, хотя вдруг начал бормотать нечто невнятное себе под нос, когда автомобиль проезжал по Огасте точно вид города пробудил в нем какие-то неприятные воспоминания. Было ясно, что возвращаться домой ему не хочется, и, предвкушая фантастические откровения о его жене, которыми он, похоже, собирался со мной поделиться, откровения, безусловно, порожденные неким действительно случившимся с ним гипнотическим испытанием, коему он был подвергнут, я тоже посчитал, что ему лучше туда не возвращаться. Я решил на время разместить его у себя в доме, сколь бы тягостным ни было неминуемое разбирательство с Асенат по этом поводу. Потом я бы помог ему получить развод, ибо, вне всякого сомнения, тут о себе давали знать некие психические факторы, которые и делали этот брак для него просто самоубийственным. Когда же мы очутились в открытом поле, Дерби перестал бредить и, заклевав носом, задремал рядом со мной в машине. Когда мы в предзакатный час ехали по Портленду, он снова забормотал, на сей раз более членораздельно, и, слушая его речь, я различил совершенно безумные откровения об Асенат. Было ясно, что она совершенно расшатала нервы Эдварда, ибо он сплел Диковинный клубок небылиц про нее. Его нынешнее состояние, как можно было судить по его отрывочным фразам, не было из ряда вон выходящим. Она завладела им, и он знал, что настанет день, когда она его уже не отпустит на волю. Даже сейчас она, возможно, вынуждена была дать ему свободу только лишь потому, что ее власть над ним была ограничена во времени. Она постоянно забирала его тело и удалялась в неведомые края для совершения неведомых обрядов, а его оставляла в собственном теле и запирала наверху в доме но иногда ей недоставало сил удерживаться в нем, и он внезапно обнаруживал себя в своем теле, но где-то в далеком и жутком месте. Бывало, ей вновь удавалось завладеть им, но это случалось не всегда. Часто он оказывался один в незнакомом месте, вроде того, где я его нашел, и ему приходилось искать дорогу домой, покрывая огромные расстояния и умоляя кого-нибудь подвезти его, если подворачивался такой случай. Самое ужасное то, что постепенно Асенат научилась все дольше и дольше сохранять над ним свою власть. Она мечтала стать мужчиной человеком в полном смысле слова, вот почему она и нуждалась в нем. Тем более что она разгадала в нем сочетание изощренного интеллекта и слабой воли. Рано или поздно ей удалось бы изгнать его душу из физической оправы и исчезнуть в его теле и она стала бы великим магом, как и ее отец, а его бросила бы обезображенным в женской оболочке, которая не была даже вполне человеческой. Теперь-то он постиг правду об инсмутском роде. В древности имели место какие-то темные сношения с морскими тварями и это было ужасно... И старый Эфраим он-то знал эту тайну и, состарившись, совершил чудовищную вещь, чтобы остаться в живых а он мечтал жить вечно, его продолжением должна была стать Асенат и одно удачное перевоплощение уже свершилось. Слушая бормотанье Дерби, я пристально взглянул на него, чтобы проверить свое первоначальное впечатление от происшедшей в нем перемены. Но парадоксальным образом он казался в лучшей форме, чем обычно, более сильным и более нормально развитым, без малейшего намека на болезненную немощь, вызванную его привычками. Создавалось впечатление, что впервые за всю свою затворническую жизнь он был по-настоящему активен, а его тело должным образом натренировано, отчего я сделал вывод, что энергия Асенат направила его силы и волю в непривычную для него колею. Но в данную минуту его разум находился в плачевном состоянии, ибо он бубнил совершеннейшую чушь про свою жену, про черную магию, про старика Эфраима и про всяческие откровения, которые должны были рассеять даже мои сомнения. Он повторял имена, которые я помнил из давным-давно прочитанных запретных сочинений, а временами заставлял меня содрогаться от осознания стройности его мифических измышлений или их убедительной логичности, угадывавшейся в его излияниях. Он часто делал паузы, словно для того, чтобы набраться мужества для некоего последнего и наиболее ужасного признания. Дэн, Дэн, ты разве не помнишь его: дикие глаза, растрепанная борода она так и не поседела полностью? Однажды он метнул на меня взгляд, который я никогда не забуду. Теперь вот она смотрит на меня тем же взглядом! И я знаю почему! Он нашел ее в Necronomicon эту формулу! Я не смею пока назвать тебе точную страницу, но, когда смогу, ты сам прочитаешь и поймешь. И тогда ты узнаешь, что меня поработило. Дальше, дальше, тело за телом, тело за тело он не хочет умирать! Жизненный огонь он умеет разорвать связующее звено... огонь этот может теплиться даже в мертвом теле. Я подскажу тебе намеком, и, может быть, ты догадаешься. Послушай, Дэн знаешь, отчего моя жена прилагает столько усилий, чтобы так по-дурацки писать задом наперед? Ты когда-нибудь видел рукописи старика Эфраима? Хочешь знать, почему меня пробрала дрожь, когда я увидел однажды сделанные Асенат второпях записи? Асенат... да существует ли эта женщина? С чего подозревают, что у старика Эфраима в желудке был яд? Почему это Гилманы шепчутся о том, как он орал точно перепутанный до смерти ребенок, когда он сошел с ума, а Асенат заперла его в глухом чердаке, где и тот другой тоже находился? Не душа ли это старика Эфраима была там заперта? И кто же кого запер? И почему он много месяцев искал кого-нибудь с ясным умом и слабой волей? Почему он проклинал все на свете из-за того, что у него родился не сын, а дочь? Скажи мне, Дэниел Аптон, что за сатанинский обмен совершился в доме ужаса, где этот богопротивный монстр по своей прихоти распоряжался доверчивым, слабовольным и получеловеческим дитем? И не сотворил ли он то Же, что она хочет в итоге сотворить со мной? Скажи мне, почему эта тварь, что называет себя Асенат, оставшись одна, пишет совсем по-другому, так что ее почерк и не отличишь от... И вот тогда произошло нечто ужасное. Голос Дерби в продолжение его горячечной тирады перешел на визг, как вдруг он осекся и с почти что механическим щелчком умолк. Я вспомнил наши прежние беседы у меня дома, когда его излияния внезапно резко обрывались, и когда я почти воочию видел вторжение неуловимой телепатической силы Асенат, лишавшей его дара речи. Но на сей раз все было иначе и я ощутил нечто несра ненно более жуткое. Его лицо на мгновение неузнаваемо иск зила гримаса, а тело сильно содрогнулось точно все кости, внутренние органы, мышцы, нервы и железы приспосабливались к совершенно другому вместилищу, к новой психической конституции и личности. Однако я в жизни не сумею сказать, в чем заключался кошмар, и все же меня захлестнула неодолимая волна отвращения и тошноты, и сковавшее меня ощущение неестественности и ужаса происходящего было настолько сильным, что я едва не выпустил руль из рук. Тот, кто сидел рядом со мной, не имел сейчас ничего общего с моим другом детства, а был похож скорее на некоего чудовищного гостя из потустороннего мира, на дьявольское средоточие неведомых космических сил зла. Но я потерял самообладание всего лишь на одно мгновенье, но и его хватило на то, чтобы мой спутник схватился за руль и заставил меня поменяться с ним местами. Сгустились сумерки, и огни Портленда остались далеко позади, так что я уже почти не различал его лица, но тем не менее увидел, как его глаза заполыхали нездешним огнем, и понял, что он пришел в то странно возбужденное состояние столь не свойственное его истинному темпераменту, в каком его уже не раз замечали сторонние наблюдатели. Это было необъяснимо: что робкий Эдвард Дерби, который никогда не умел настоять на своем и так и не выучился толком водить автомобиль, приказал мне уступить водительское кресло и взялся вести мою машину... Но именно так и произошло. Некоторое время он хранил молчание, и я, охваченный необъяснимым ужасом, был этому даже рад. При свете уличных фонарей Биддфорда и Сейко я различил его плотно сжатый рот и поежился от блеска его глаз. Люди были правы в таком расположении духа он дьявольски походил на свою жену и на старика Эфраима. И меня уже не удивляло, почему он отталкивал людей, находясь в таком состоянии, сейчас в нем и впрямь было что-то сверхъестественное, и я остро осознавал весь зловещий смысл происходящего, ибо только что выслушал его сбивчивую исповедь. Сидящий рядом со мной человек, а ведь я с детства очень хорошо знал Эдварда Пикмана Дерби, был незнакомцем пришельцем из неведомой черной бездны. Он не раскрывал рта до тех пор, пока мы снова не оказались на неосвещенном участке шоссе, а когда заговорил, его голос звучал иначе, чем обычно, более глубоко, более твердо и более решительно, даже его выговор и произношение переменились впрочем, что-то смутно и тревожно знакомое я все же в нем различил. Как мне показалось, я угадал скрытую и неподдельную иронию не ту мимолетную и бессмысленно дерзкую псевдоиронию грубоватых умников , которую Дерби перенял у своих университетских знакомцев, но некую врожденную, всепроникающую и в глубине своей злонамеренную насмешливость. Меня несказанно поразило обретенное им самообладание, столь быстро сменившее приступ панического словоблудия. Надеюсь, ты забудешь о моей истерике, Аптон, говорил он. Ты же знаешь, как у меня взвинчены нервы, и полагаю, меня простишь. Я, разумеется, очень благодарен тебе за то, что ты согласился доставить меня домой. И забудь также все те безумные глупости, которые я наговорил тебе про свою жену, и вообще обо всем. Это из-за чрезмерного переутомления. В голове у меня рождаются самые диковинные гипотезы, и когда мозг утомлен, он порождает всякого рода фантастические измышления. Мне надо немного от всего этого отдохнуть ты, возможно, некоторое время меня не увидишь и не стоит за это корить Асенат. Конечно, моя поездка может показаться тебе весьма странной. Но на самом деле все очень просто объясняется. В северных лесах сохранилось множество древних индейских поселений священные камни и прочее, которые имеют огромное значение в фольклоре, и мы с Асенат занимаемся их изучением. Мы предприняли столь интенсивные поиски, что у меня, кажется, ум за разум зашел. Когда вернемся домой, надо будет кого-нибудь послать за моей машиной. Месяц покоя поставит меня на ноги. Не помню, что я отвечал моему спутнику, ибо все мои мысли были сосредоточены на пугающей потусторонности его облика. С каждой минутой мое ощущение невнятного космического ужаса усиливалось, пока наконец меня не охватило маниакальное желание поскорее распрощаться с другом. Дерби не предложил мне снова сесть за руль, и я только радовался, когда мы на бешеной скорости миновали Портсмут и Ньюберипорт. На перекрестке, где главное шоссе уходит в глубь материка и огибает Инсмут, я испугался, как бы мой водитель не свернул на пустынную прибрежную дорогу, что идет через проклятый город. Но он этого не сделал, а стремительно понесся мимо Роули и Ипсвича к пункту нашего назначения. Мы прибыли в Аркхем до полуночи и увидели, что окна старого крауниншилдовского дома все еще освещены. Дерби вышел из машины, без устали повторяя слова благодарности, а я поехал домой и, оставшись один, почувствовал безмерное облегчение. Это было ужасное путешествие тем более ужасное, что я не мог понять причины посетившего меня ужаса, и я ничуть не опечалился словам Дерби о предстоящей нам долгой разлуке. На протяжении последующих двух месяцев в городе муссировались разные слухи. Люди говорили о том, что Дерби все чаще видели в состоянии крайнего возбуждения, а Асенат почти не показывалась даже навещавшим ее приятельницам. Эдвард посетил меня лишь раз, ненадолго заехав в автомобиле Асенат ему-таки доставили автомобиль из Мэна забрать кое-какие книги, которые он давал мне почитать. Он находился в своем новом настроении, и за время своего недолгого визита успел лишь обронить несколько малозначащих учтивых реплик Было видно, что в этом состоянии он не был расположен что-либо обсуждать со мной, и я заметил, что он даже не удосужился подать наш условный сигнал три и два раза позвонить в дверь. Как и тогда в автомобиле, я испытал тупой и необъяснимый животный ужас, и его скорый уход воспринял с нескрываемым облегчением. В середине сентября Дерби на неделю исчез, и кое-кто из де-кадентствующих студентов со знанием дела уверял, что им известно куда, намекая на встречу с печально знаменитым сектантом-оккультистом, который после изгнания из Англии обосновался в Нью-Йорке. Я же никак не мог выбросить из головы ту странную поездку в Мэн. Преображение, свидетелем которого я стал, несказанно поразило меня, и я неоднократно ловил себя на мысли, что пытаюсь дать какое-то объяснение этой метаморфозе и отчаянному ужасу, который она во мне вызвала. Но самые невероятные слухи распространялись о странных рыданиях, доносившихся из старого крауниншилдовского дома. Голос вроде бы принадлежал женщине; и кое-кто из молодежи считал, что плакала Асенат. Рыдания слышались изредка, и всякий раз прерывались, точно заглушенные некоей внешней силой. Стали даже поговаривать о желательности полицейского расследования, но все слухи развеялись, когда Асенат появилась на улицах города и как ни в чем не бывало пошла повидаться со своими знакомыми, извиняясь за свое недавнее отсутствие и между делом упоминая о нервном расстройстве и истерике, которая случилась с ее гостьей из Бостона. Гостью, правда, никто не видел, но появление Асенат сразу же погасило все кривотолки. Однако позднее кто-то возбудил еще большие подозрения, заявив, что раз или два из дома слышались мужские рыдания. Однажды вечером в середине октября, услыхав знакомые три и два звонка в дверь, я открыл сам и, увидев на пороге Эдварда, тотчас отметил, что передо мной стоит прежний мой друг, каким я видел его последний раз в день нашей ужасной поездки из Чесанкука. На его лице лежала печать бурных эмоций, из которых, похоже, преобладали страх и торжество, и, когда я закрывал за ним дверь, он бросил испуганный взгляд через плечо. Неуклюже прошагав за мной в кабинет, он попросил виски, чтобы немного успокоиться. Я сгорал от нетерпения задать ему множество вопросов, но решил подождать, пока он сам не расскажет о том, с чем пришел. Наконец срывающимся голосом он заговорил: Асенат пропала, Дэн. Вчера вечером, когда слуги ушли, мы с ней имели долгую беседу, и я получил от нее обещание перестать меня мучить. Конечно, у меня были некоторые... оккультные средства защиты, о которых я тебе никогда не рассказывал. И ей пришлось уступить, но она была страшно разгневана. Она собрала вещи и уехала в Нью-Йорк видимо, успела на бостонский поезд в восемь-двадцать. Теперь, конечно, по городу пойдут сплетни, но что поделаешь... Ты только, пожалуйста, не упоминай о нашей размолвке просто говори, что она уехала в длительную научную экспедицию. Скорее всего, она будет жить с кем-то из ее жутких сектантов. Надеюсь, она поедет на запад и там подаст на развод как бы то ни было, я взял с нее обещание держаться отсюда подальше и оставить меня в покое. Это было ужасно, Дэн, она же выкрадывала мое тело, извлекала из него мою душу, делая меня своим узником. Я молчал и притворялся, что готов на все, но мне надо было все время быть начеку. Будучи достаточно осторожным, я мог тщательно продумать план действий, ведь она же не умела буквально читать все мои мысли. Из моих тайных замыслов она только и узнала о моей решимости ей противостоять, но она всегда считала, что я беспомощен. Я уж и не рассчитывал ее победить... но мне известно одно или два заклятья и они успешно действовали! Дерби снова оглянулся и отпил виски. Утром, когда эти проклятые слуги вернулись, я дал им расчет. Им это страшно не понравилось, они начали задавать вопросы, но все-таки ушли. Они похожи на нее эти инсмутские... Одного поля ягоды. Надеюсь, они оставят меня в покое. Очень мне не понравился их прощальный смех. Надо бы мне снова нанять папиных слуг. Я ведь переезжаю обратно в наш дом. Наверное, ты считаешь меня сумасшедшим, Дэн. Но в истории Аркхема можно найти массу подтверждений того, что я тебе рассказал и что еще собираюсь рассказать. Ты же видел одно из моих преображений тогда в автомобиле, после того как я по дороге домой из Мэна рассказал тебе про Асенат. Это когда она мной завладела и изгнала меня из моего тела. Последнее, что помню, это как я набрался решимости рассказать тебе, что она за дьявол. Вот тогда-то она мной и овладела, и в мгновение ока я оказался дома в библиотеке, где меня заперли ее проклятые слуги, в ее сатанинском теле, которое даже и человеческим-то не назовешь... Ты хоть понимаешь, что это ее ты вез эту хищную волчицу в моем обличье, ты же не мог не ощутить разницу! Дерби умолк, а меня пробрала дрожь. Ну конечно, я ощутил разницу но мог ли я принять на веру столь безумное объяснение? Однако мой взвинченный гость продолжал изливать на меня поток еще более диких фантазий. Мне надо было спасать себя просто необходимо, Дэн! Она бы навечно мной завладела в День Всех Святых ведь они под Чссанкуком устраивают шабаш, и обряд жертвоприношения должен был поставить последнюю точку в моей судьбе. Она бы завладела мной навечно стала бы мной, а я ею навсегда... слишком поздно. Мое тело навсегда стало бы ее телом, она стала бы мужчиной, в полной мере человеком, как ей того и хотелось... я подозреваю, что она хотела убрать меня со своего пути... убить свое бывшее тело со мной внутри, будь она проклята, как она уже делала это раньше, как проделывала это она или оно... Лицо Эдварда теперь исказилось до неузнаваемости и он приблизил его ко мне вплотную, понизив голос до шепота. Ты должен понять то, о чем я намекнул тебе в машине что она вовсе не Асенат, а никто иной, как, старик Эфраим. Это подозрение посетило меня полтора года назад, а теперь я знаю наверняка. Об этом свидетельствует ее почерк, когда она теряет контроль над собой, порой она делает какую-нибудь пометку точь-в-точь таким же почерком, каким написаны рукописи ее папаши, вплоть до каждой черточки в букве а иногда говорит такие вещи, какие никто, кроме старика Эфраима, сказать не смог бы. Он обменялся с ней телом, почувствовав приближение смерти, она ведь была единственная, кого он смог найти с нужным ему складом ума и достаточно слабой волей, и он завладел ее телом навсегда, точно так же, как она уже почти завладела моим, а потом отравил старое тело, в которое он ее переселил. Ты же десятки раз видел душу старика Эфраима, выглядывающую из ее дьявольских глаз и из моих, когда она вселялась в мое тело! Он задохнулся и замолчал, чтобы перевести дух. Я ждал. После недолгой паузы его голос зазвучал спокойнее и ровнее. Вот тогда я и подумал, что он кандидат в психиатрическую лечебницу, но не мне его туда отправлять. Возможно, время и свобода от Асенат окажут на него благотворное воздействие. Я понимал, что ему уж ни за что не захочется вновь погрузиться в мрачные пучины оккультной мудрости. Потом я тебе расскажу больше теперь мне нужен отдых. Я расскажу тебе о несказанных ужасах, в которые она меня ввергала, кое-что о стародавних кошмарах, что и поныне прячутся в потаенных уголках мира под покровительством чудовищных жрецов, поддерживающих в них жизнь и хранящих знание о них. Некоторым людям ведомы такие вещи о мироздании, какие смертные знать не должны, и они способны проделывать то, что никому не следует делать. Я завяз в этом по уши, но теперь хватит. Будь я хранителем библиотеки Мискатоникского университета, я бы спалил и проклятый Necronomicon , и все прочие книги. Но теперь ей до меня не добраться. Я должен поскорее съехать из этого проклятого дома. И я уверен, что если мне понадобится помощь, ты мне поможешь. Ну, в том, что касается ее дьявольских слуг и еще если люди начнут интересоваться исчезновением Асенат... Понимаешь, я же не могу им сказать, куда она уехала... К тому же есть еще сообщества оккультистов, разные секты, понимаешь... которые могут не так истолковать наш разрыв... У многих из них просто чудовищные взгляды и методы. Я знаю, если что-то случится, ты будешь рядом со мной. Даже если мне придется рассказать тебе нечто совершенно жуткое... В ту ночь я оставил Эдварда ночевать в одной из гостевых комнат, а утром он, похоже, уже совсем успокоился. Мы обсудили с ним некоторые детали его будущего переезда в фамильный особняк Дерби, и я надеялся, что он не теряя времени изменит свой образ жизни. На следующий вечер он не пришел, но в последующие недели мы виделись довольно часто, правда, старались не касаться малоприятных и странных тем, и в основном обсуждали предстоящий ремонт в старинном доме Дерби и путешествия, в которые Эдвард обещал отправиться летом вместе со мной и моим сыном. Об Асенат мы практически не упоминали, ибо я видел, что эта тема действовала на него чересчур угнетающе. Слухов же в городе, конечно, было предостаточно, но это было и неудивительно учитывая странные происшествия в старом крауниншилдовском особняке. Мне, правда, не понравилось то, о чем как-то, не в меру разоткровенничавшись, проговорился в Мискатоникском клубе банкир Дерби о чеках, которые Эдвард регулярно посылал неким Моисею и Абигайл Сарджент и некоей Юнис Бабсон в Инсмут. Похоже было, что мерзкие слуги тянули из него выкуп хотя он и не упоминал об этом в беседах со мной. Я с нетерпением ждал прихода лета пору каникул моего сына, студента Гарварда, чтобы нам вместе с Эдвардом отправиться в Европу. Но я замечал, что он поправлялся не столь быстро, как мне бы того хотелось, ибо в его временами случавшихся приступах оживления и веселости проскальзывало что-то истерическое, а вот подавленность и депрессия охватывали его все чаще. Ремонт в старом особняке Дерби был закончен к декабрю, но Эдвард все оттягивал свой переезд. Хотя он терпеть не мог крауниншилдовского дома и явно его страшился, он в то же время был точно порабощен им. Очевидно, ему все никак не удавалось собраться с духом и начать укладывать вещи, и он придумывал любой предлог, лишь бы оттянуть этот момент. Когда же я ему об этом прямо сказал, он вдруг без видимой причины перепугался. Старый дворецкий его отца он вернулся в дом вместе с прежними слугами сообщил мне однажды, что его крайне изумляют бесцельные блуждания Эдварда по дому и особенно частые посещения погреба. Я поинтересовался, не пишет ли ему Асенат угрожающие письма, но дворецкий сказал, что от нее нет никаких известий. Однажды вечером накануне Рождества, зайдя ко мне в гости, Дерби вдруг совсем расклеился. Я осторожно подводил нашу беседу к совместному путешествию будущим летом, как он вдруг завизжал и буквально выпрыгнул из кресла с выражением неописуемого и неконтролируемого ужаса на лице им овладел такой панический страх, какой, наверное, могли бы внушить здравомыслящему смертному лишь разверзшиеся недра преисподней. Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн как давит! откуда-то извне стучится, царапается эта дьяволица! даже сейчас Эфраим! Ка-мог! Камог! Омут шогготов Йа! Шуб-Ниггурат! Козел с легионом младых!.. Пламя пламя по ту сторону тела, по ту сторону жизни... внутри земли о боже! Я усадил его обратно в кресло и, когда его истерика сменилась апатией, влил ему в рот немного вина Он не сопротивлялся, но губы его двигались, точно он разговаривал сам с собой. Потом я понял, что он пытается привлечь мое внимание, и приблизил ухо к его рту, чтобы уловить едва слышные слова. Вот опять... Опять она пытается... Я мог бы догадаться... ничто ее не остановит... ни расстояния, ни магия, ни смерть... она приходит, и приходит, как правило, ночью, я не могу уйти от нее, это ужасно... о боже, Дэн, если бы ты только мог себе представить, как это ужасно.. Когда же он снова впал в апатию, я подложил ему под голову подушки и дал спокойно заснуть. Врача вызывать я не стал, ибо догадывался, что услышу относительно душевного здоровья своего друга, и решил по возможности лишь уповать на природу. Около полуночи он пробудился, и я отвел его наверх в постель, но утром он ушел. Он бесшумно выскользнул из дома, и его дворецкий, которому я позвонил, сообщил, что он дома и в волнении расхаживает по библиотеке. После этого случая состояние рассудка Эдварда быстро ухудшалось. Больше он ко мне не приходил, зато я ежедневно его навещал. Он неизменно сидел в своей библиотеке, уставясь в пустоту с таким видом, будто вслушивался во что-то, ведомое лишь ему. Иногда он заводил со мной вполне разумный разговор но на банальные бытовые темы. Всякое упоминание о его несчастье, или о планах на будущее, или об Асенат приводили его в состояние буйного помешательства. Дворецкий поведал мне, что ночью с ним часто случаются пугающие припадки, во время которых он способен нанести себе увечья. Я имел продолжительные беседы с его врачом, банкиром и адвокатом, и в конце концов созвал к Эдварду консилиум в составе врача-терапевта и двух его коллег-психиатров. Реакция на первые же заданные ему вопросы была яростной и удручающей, и тем же вечером его, отчаянно сопротивляющегося и извивающегося всем телом, увезли в закрытом автомобиле в Аркхемский санаторий для душевнобольных. Я сделался его добрым опекуном и дважды в неделю навещал, чуть не со слезами на глазах выслушивая его безумные вопли и страшным шепотом монотонно повторяющиеся одни и те же фразы вроде: Я должен был сделать это... Я должен был сделать... оно мной завладеет! Вон оно там во тьме... Мама! Мама! Дэн! Спаси меня... спаси меня! Никто не мог сказать, есть ли надежда на его выздоровление, но я старался изо всех сил сохранять оптимизм. В любом случае у Эдварда должна была быть своя крыша над головой, и я перевез его слуг в особняк Дерби, где он, безусловно, должен был поселиться после выхода из лечебницы. Но я ума не мог приложить, что же делать с крауниншилдовским домом, со всей этой кучей сложных приборов и собранием каких-то диковинных вещей, поэтому просто оставил там все как было попросив слуг Дерби раз в неделю туда наведываться и прибирать в больших комнатах, а истопнику наказав в эти дни затапливать печь. Последний кошмар приключился в канун Сретения о чем, по жестокой иронии судьбы, возвестил проблеск ложной надежды. Как-то утром в конце января мне позвонили из лечебницы и сообщили, что к Эдварду внезапно вернулся рассудок. Его по-прежнему преследовали провалы в памяти, сказали мне, однако ясность ума бесспорно восстановилась. Разумеется, ему надлежало еще немного побыть под присмотром врачей, но благоприятный исход дела сомнений не вызывал. И если все будет хорошо, через неделю его можно выписывать. Вне себя от радости я поспешил к Эдварду, но, когда сиделка привела меня в палату, я буквально остолбенел на пороге. Больной встал с постели поприветствовать меня и с вежливой улыбкой протянул мне руку. В то же мгновение я увидел, что он находится в том странно возбужденном состоянии, какое было совершенно чуждо его природе передо мной стоял когда-то ужасно напугавший меня самоуверенный субъект, который, как сам Эдвард признался мне однажды, был никем иным, как вторгшимся в его тело иновоплощением Асенат. Я увидел тот же пылающий взгляд столь похожий на взгляд Асенат и старика Эфраима, тот же плотно сжатый рот, и, когда он заговорил, я смог различить в его голосе ту же угрюмую всепроникающую иронию космического зла Это была та самая тварь, что сидела за рулем моего автомобиля пять месяцев назад, человек, которого я не видел с того самого дня, когда он почему-то забыл позвонить в дверь нашим условным сигналом и породил во мне смутный страх и вот теперь он вновь вызвал во мне то же невнятное ощущение богомерзкой потусторонности и космического ужаса. Он говорил о необходимых приготовлениях перед выпиской и мне ничего не оставалось, как соглашаться с ним, невзирая на удивительные провалы в его воспоминаниях о недавних событиях. И тем не менее я чувствовал, что тут что-то не так и что происходит нечто ужасное, ненормальное. Это существо вызывало у меня совершенно непостижимый ужас. Теперь он был совершенно в здравом уме, но точно ли это был тот Эдвард Дерби, которого я знал? Если нет, то кто или что это было и куда делся Эдвард? И надо ли было выпускать эту тварь на свободу или держать под замком? Или, может быть, следовало стереть его с лица земли? В каждом слове, изрекаемом этой тварью, было нечто сатанински-сардоническое а взгляд, в котором угадывался взгляд Асенат, придавал некую особенно омерзительную насмешливость его словам о близкой свободе, завоеванной ценой заточения в слишком тесном узилище. Должно быть, я не сумел скрыть своего, мягко говоря, замешательства и почел за благо побыстрее ретироваться. Весь этот день и весь следующий я ломал голову над этой проблемой. Что же случилось? Чья же душа глядела на меня из чужих глаз Эдварда? Я ни о чем другом не мог думать, кроме как об этой ужасной загадке, и оставил все попытки заниматься своей обычной работой. На второй день из лечебницы позвонили и сообщили, что состояние выздоравливающего пациента не изменилось, и к вечеру я уже находился на грани нервного припадка это я могу откровенно признать, хотя окружающие потом будут утверждать, что именно мое тогдашнее состояние и повлияло впоследствии на мое поведение. На этот счет мне сказать нечего, кроме того, ведь невозможно объяснять моим помрачением ума все затем происшедшее. V Ночью после того второго вечера мною овладел неодолимый ужас и сдавил меня в объятьях черного панического страха, от которого я никак не мог избавиться. Все началось с телефонного звонка около полуночи. Я был в доме один, мне не спалось. Я сонно взял трубку в библиотеке. На другом конце провода, похоже, никого не было, и я уже собрался положить трубку и отправиться в постель, как мое ухо различило тончайший звук вдалеке. По-видимому, кто-то с превеликим трудом пытался со мной заговорить. Вслушавшись в звенящую тишину, я вроде бы услышал булькающий звук, какой издают падающие капли воды буль-буль-буль, и в нем я с удивлением распознал намек на невнятные неразличимые слова и даже слоги. Я позвал: Кто здесь? Но в ответ услышал лишь буль... буль... буль... Единственное, в чем я был уверен, так это в том, что звук был каким-то механическим; вообразив себе, что это мог быть некий сломанный аппарат способный лишь улавливать, но не передавать звуки, я добавил: Вас не слышно. Повесьте трубку и свяжитесь с городской справочной. И тут же я услышал, как трубку положили. Это, как я уже сказал, произошло около полуночи. Когда же потом стали выяснять, откуда поступил звонок, оказалось, что мне звонили из крауниншилдовского дома хотя до очередного посещения его слугами оставалась еще добрая неделя. Хочу только заметить, что в доме обнаружили какие-то следы, страшный беспорядок в дальней кладовой-погребе, повсюду грязь, торопливо перерытый комод, мерзкие отпечатки пальцев на телефонной трубке, разбросанные листы писчей бумаги и, наконец, стоявшую повсюду отвратительную вонь. Полицейские, бедолаги, высказали свои глупые гипотезы и до сих пор занимаются розысками злодеев слуг которым в нынешней суматохе удалось скрыться с глаз долой. Поговаривают об их мести за то, что с ними так бесцеремонно обошлись, и говорят, будто я тоже вошел в число их жертв, будучи ближайшим другом и советчиком Эдварда. Идиоты! Неужто они вообразили, что эти мерзкие ловкачи могли подделать ее почерк? Неужто они считают, что они могли учинить все то, что воспоследовало далее? Неужели они настолько слепы, что не заметили физических перемен в Эдварде? Что же до меня, я теперь верю всему, что мне рассказал Эдвард. Есть ужасы за гранью жизни, о которых мы даже не подозреваем, и время от времени человеческие злодеяния вызывают их из бездны и позволяют вторгнуться в наши земные дела. Эфраим Асенат сие сатанинское отродье призвало их, и они поглотили Эдварда так же, как сейчас пытаются поглотить меня. Могу ли я быть уверенным в своей безопасности? Ведь эти силы способны пережить сколь угодно живучее физическое тело. На следующий день после полудня, когда я вышел из прострации и вновь обрел способность связно говорить и контролировать свое тело, я отправился в сумасшедший дом и застрелил его ради Эдварда и ради всего человечества, но я ни в чем не могу быть уверен, пока его не кремировали! Тело сохраняют для какого-то дурацкого вскрытия, которое препоручили нескольким врачам но я утверждаю: его необходимо кремировать. Его необходимо сжечь того, кто вовсе не был Эдвардом Дерби, когда я в него стрелял. Я сойду с ума, если этого не сделают, ибо, возможно, я следующий! Но у меня сильная воля, и я не позволю подорвать ее теми кошмарами, которые, я знаю, роятся вокруг. Одна жизнь Эфраим, Асенат, Эдвард - кто следующий? Я не дам изгнать себя из собственного тела! Я не поменяюсь душой с изрешеченным пулями исчадием ада, что осталось там в психушке! Но позвольте мне связно рассказать вам о последнем кошмаре, которому я стал свидетелем. Я не стану распространяться о том, на что полиция упрямо не обращала внимания, о рассказах про жуткого зловонного уродца, которого видели как минимум трое прохожих на Хай-стрит около двух часов ночи, и о необычных отпечатках ног, замеченных в нескольких местах. Я расскажу вам только о том, что около двух меня разбудил звонок и стук в дверь в звонок звонили и кольцом стучали,поперемен-но и как бы с опаской, в тихом отчаянье, причем тот, кто звонил и стучал, пытался воспроизвести наш с Эдвардом условный сигнал три-пауза-два. Вырванный из крепкого сна, мой мозг всполошился. Дерби у меня под дверью и он вспомнил наш старый код? Но ведь тот новый человек его не знал!.. Или душа Эдварда вдруг вернулась к нему? Но почему он пришел ко мне в такой спешке, в таком возбуждении? Или его выписали до срока, а может быть, он сбежал? Наверное, думал я, накидывая халат и спускаясь по лестнице вниз, обретение им своего прежнего я сопровождалось приступами бреда и физических страданий, подвигших его к отчаянному побегу на свободу. Что бы ни случилось, он снова был старым добрым Эдвардом и я должен был ему помочь! Когда я распахнул дверь во тьму вязовой аллеи, меня обдало невыносимым зловонием, от которого я едва не потерял сознание. Но я сумел подавить приступ тошноты и через секунду с трудом различил согбенную маленькую фигурку на ступенях крыльца. Меня призвал к себе Эдвард, но тогда кто этот мерзкий смердящий шарж на человека? И куда это так внезапно исчез Эдвард? Ведь он звонил в дверь за секунду до того, как я ее открыл. На пришельце было надето пальто Эдварда его полы почти волочились по земле, а рукава, хотя и были завернуты, все равно закрывали кисти рук. На голову была нахлобучена широкополая фетровая шляпа, нижнюю часть лица скрывал черный шелковый шарф. Когда я сделал неверный шаг вперед, фигурка издала хлюпающий звук, как тот, что я слышал по телефону буль... буль ... Его рука протянула мне на кончике длинного карандаша большой плотно исписанный лист бумаги. Все еще не придя в себя от нестерпимого зловония, я схватил бумагу и попытался прочитать .ее при свете, струящемся из дверного проема. Вне всякого сомнения, это был почерк Эдварда. Но зачем ему понадобилось писать мне, когда он только что был у меня под дверью? И почему это все буквы были все вкривь и вкось, точно выписанные нетвердой трясущейся рукой? При тусклом освещении я не смог ничего разобрать поэтому отступил в холл, а карлик без приглашения засеменил за мной, замешкавшись на полпути между внешней и внутренней дверью. От этого диковинного ночного гостя исходил чудовищный смрад, и я понадеялся (к счастью, не напрасно), что моя жена не проснется и не увидит это чудовище. Потом, приступив к чтению, я почувствовал, как у меня подогнулись колени и потемнело в глазах. Придя в себя, я увидел, что лежу на полу, а этот проклятый листок бумаги все еще зажат в моей сведенной судорогой руке. Вот что там было написано. Дэн иди в лечебницу и убей это. Уничтожь. Это больше не Эдвард Дерби. Она завладела мной Асенат, хотя сама она уже три с половиной месяца как мертва. Я солгал тебе, сказав, что она уехала. Я убил ее. Мне надо было так поступить. Все произошло неожиданно, но мы были одни, а я находился в своем теле. Мне подвернулся под руку подсвечник, и я пробил ей голову. Она собиралась завладеть мной навсегда в День Всех Святых. Я похоронил ее в погребе под какими-то старыми ящиками и стер все следы. У слуг на следующее же утро зародились подозрения на мой счет, но у них самих есть такие секреты, о которых они не смеют сообщить полиции. Я отослал их прочь из дома, но лишь одному Богу известно, что они и прочие члены их секты способны вытворить. Какое-то время мне казалось, что я в полном порядке, но потом я стал ощущать, как что-то давит мне на мозг. Я понял, что это как же я мог забыть! Душа у нее или у Эфраима не покидает земной мир и продолжает витать тут и после смерти, пока не истлеет прежнее тело. Вот она и преследовала меня, заставляя обмениваться с ней телом, она выкрадывала мое тело, а меня загоняла в свой труп, похороненный в погребе. Я знал, что меня ждет, вот почему мне пришлось отправиться в лечебницу. И потом это произошло запертый в разлагающемся трупе Асенат, я стал задыхаться во тьме, в погребе, под ящиками, где я закопал ее тело. И я знал, что она окажется в моем теле в лечебнице навсегда, ибо День Всех Святых уже прошел, и жертвоприношение должно было сделать свое дело даже и без нее она переселится в мое тело, готовая обрести свободу и стать угрозой для всего человечества. Я был в отчаянье, но несмотря ни на что смог выбраться наружу, ногтями прорыв себе лаз. Все это уже зашло слишком далеко, и я уже не в силах говорить как не смог поговорить с тобой по телефону, но я все еще способен писать. Сейчас я соберусь с последними силами и принесу тебе свое последнее слово и предупреждение. Убей эту гадину, если тебе дорого спокойствие и благо мира. И проследи, чтобы эту тварь сожгли. В противном случае, она будет продолжать жить, вечно переходя из тела в тело, и я даже не могу теперь предсказать, на что это еще способно. И держись подальше от черной магии, Дэн, это сатанинское занятие. Прощай ты был верным другом. Расскажи полицейским что-нибудь правдоподобное. Я ужасно сожалею, что втянул тебя во все это. Скоро я обрету покой эта тварь долго не протянет. Надеюсь, ты сможешь это прочитать. И убей эту тварь убей ее! Твой Эд . Лишь значительно позже я смог прочитать вторую половину письма, ибо, едва дочитав третий абзац, упал в обморок Я вновь лишился чувств, когда увидел зловонное существо, комочком свернувшееся на моем пороге. Ночной пришелец более не шевелился и не пришел в сознание. Мой дворецкий, у которого нервы оказались более крепкими, чем у меня, не упал в обморок, явившись утром. Напротив, он тут же позвонил в полицию. Когда они приехали, меня перенесли наверх и уложили в кровать, а эта... тварь так и осталась лежать на том же месте. Полицейские, проходя мимо него, только закрывали носы рукавами. В ворохе одежды Эдварда они обнаружили нечто совершенно отвратительное скелет и пробитый череп. Осмотр зубов позволил идентифицировать череп как принадлежащий Асенат. Перевод О. Алякринского

 

Сайт управляется системой uCoz