Рукописи не горят - Алистер Кроули, Рассказы

Алистер Кроули

КОКАИН

"Где-то, где-то вдалеке есть блаженная страна"
Гимн.

1. НЬЮ-ЙОРК СИТИ.

Изо всех граций, толпящихся возле престола Богини Любви, всех робче и трепетней та девица, кою именуют Счастием. Но именно за ней, самой недоступной из всех, смертные волочатся всего охотнее. Разумеется, обладание ей выпадает на долю лишь немногих мучеников и святых, безвестных для окружающей их толпы, и завоевывают ее благосклонность они лишь после того, как выжгут свое <я> каленым железом медитации и растворятся в божественном океане Сознания, покрытого густой пеною бесстрастия и блаженных видений.

Всем же иным Счастье дается лишь случайно; иногда именно тогда, когда на него менее всего уповают. Ищите, и не обрящете, стучитесь, и вам не откроют. Счастье распределяется божественным жребием: оно не присуще ничему в частности, но есть плод стечения обстоятельств. Вотще вы будете вновь и вновь смешивать ингредиенты, вотще будете стремиться пережить однажды пережитое. Сколько бы раз, и с каким бы умением и дотошностью вы бы ни воспроизводили прошлое, вас неизбежно ждет разочарование.

В то, что состояние столь метафизическое, может, тем не менее, быть в любое мгновение достигнуто без всякого тайного знания и магических заклинаний, при помощи простого зелья, поверить труднее, чем в сказку. И мудрейший из людей не знает, как сделать счастливым страдальца, который, при том, может быть молод, хорош собой, богат, здоров и любим. Но самый последний бродяга из бродяг, дрожащий от холода и голода в лохмотьях, больной, бездомный, старый, жалкий, глупый, завистливый, может испытать мгновенный восторг и упиться им. Счастье столь же парадоксально как жизнь и столь же таинственно как смерть.

Взгляните на эту сверкающую горстку кристаллов! Перед вами - гидрохлорид кокаина. Геолог, при взгляде на него, подумает о слюде; мне, альпинисту, они напоминают сверкающие перышки снега, покрывающие поверхность скал над расщелинами в ледниках, там, где страстные лобзания ветра и горного солнца, заставили лед приобрести летучесть. Житель равнин вспомнит о первом инее, расшивающем ветви деревьев сияющими и искрящимися соцветиями стразов. Именно такими бриллиантами, возможно, украшено царство фей. Тем, чьи ноздри вкусили их - тем, кто стал их рабом и служителем - они должны казаться изморозью, образовавшейся на бороде Демона Беспредельности в тот миг, когда пар его дыхания соприкоснулся с космической стужей.

Ибо никогда еще не существовало эликсира, обладающего столь же мгновенным магическим воздействием, как кокаин. Дайте его кому угодно. Дайте его самому несчастному существу на земле, страдающему от болезненного недуга, лишившемуся веры, любви и надежды. Взгляните на его изможденную ладонь, покрытую бледной и морщинистой кожей, пожираемой, может быть, мучительной экземой, или же обезображенной зловонной язвой. Вот он насыпает на нее несколько гран этой мерцающей пыли, вот он подносит к лицу, больше похожему на обтянутый кожей череп, трясущуюся руку и одним тяжелым вздохом втягивает с нее в себя ослепительную белизну. Теперь подождем немного. Минуту, от силы - пять.

И у нас на глазах случится чудо из чудес, столь же неизбежное как смерть и столь же властное, как жизнь, чудесность которого лишь увеличивается его внезапностью и тем вызовом, которое оно бросает обычному ходу вещей. Natura non facit saltum - от природы никуда не денешься. Это утверждение истинно, ведь любое чудо - противно естеству.

Меланхолия улетает прочь, глаза сияют, увядшие губы трогает улыбка. Возвращаются (или же делают вид, что возвращаются) мужество и бодрость духа. Вновь вера, надежда и любовь пускаются в пляс, вновь обретается все, что казалось утерянным навсегда ...

Человек счастлив:

Одному этот наркотик дарит жизнелюбие, другому - томление духа, третьему - прилив творческих сил; кому-то - неустанную энергию, кому-то - обаяние, а иному - и сладострастие. Но каждому из них он дарит счастье в том или ином виде. Подумайте только об этом: как это просто и в то же время сверхъестественно сложно! Человек счастлив!

Я объехал весь земной шар, я видел такие чудеса природы, что перо мое немеет и запинается, когда я тщусь описать их, видел я немало и творений гения человеческого, но с этим дивом не в силах сравниться ничто.

2.РАЗВЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ философского учения, бесчеловечного и циничного, которое утверждает, что Бог всего лишь злой насмешник, находящий удовольствие в созерцании ничтожности Своих творений? Какое подтверждение своим догадкам получили бы его приверженцы, будь они знакомы с кокаином! Ибо знакомый с этим зельем постигает всю глубину разочарования, иронии и жестокости, присущих реальности. Он оделяет нас даром мгновенного счастья лишь для того, чтобы затем наградить нас танталовыми муками. Даже библейский Иов не вкушал, наверное, такой горечи. Словно некий зловещий комедиант, исполненный к нам холодной ненависти, он показывает нам райские кущи лишь для того, чтобы бросить нам в лицо: <И не надейтесь туда попасть!> Неужто мало в этой жизни злосчастий, которым мы вынуждены противостоять, чтобы добавлять к ним еще и это, больнее всего ранящее: знать, что ты можешь вкусить райскую радость, стоит лишь протянуть руку, но что расплатой за блаженство будут усугубленное десятикратно отчаяние?

Счастье, которое дарит кокаин, ничем не похоже на безмятежное и бездеятельное счастье бессловесных тварей: человек, охваченный им, ясно осознает, кто он есть и кем бы мог стать; оно наделяет его подобием божественности для того, чтобы он познал в себе червя и раба. Кокаин пробуждает в человеке жажду, которую уже не удастся насытить ничем иным. Он вызывает голод. Дайте испробовать этот порошок человеку мудрому, искушенному в мирских делах, сильному духом, трезво мыслящему и владеющему собой. Если он таков, каким он вам казался, кокаин не причинит ему ни малейшего вреда. Он разглядит в нем соблазн и воздержится от повторения этого опыта, а испытанное блаженство послужить лишь укреплению его решимости достигнуть сей высокой цели при помощи средств, заповеданных Господом своим святым.

Но дайте его капризному, избалованному болвану, потакающему всем своим прихотям - среднему человеку, одним словом - и он пропал. Ибо он скажет: <Это то, чего я всегда хотел!> - и кто сможет возразить ему? Ибо он не ведает пути истины, и ему принадлежит по праву лишь путь заблуждений. Если ему захочется кокаина, он будет принимать его вновь и вновь: ведь различие между жизнью гусеницы, которую он прежде вел, и жизнью бабочки, в которую кокаин превратил его, столь разительно, что душа, не посвященная в тайны философии, отказывается воспринимать первую, как ребенок отказывается пить горькое снадобье.

Он более не может выносить несчастий, ибо отныне он только так именует повседневное существование, и посему он все чаще и чаще потакает велениям кокаина.

Но увы! сила, с которой зелье воздействует на человека, при частом его употреблении стремительно убывает. Наслаждение убывает, хотя аппетиты растут. Побочные последствия, незаметные поначалу, дают о себе знать; они налетают на жертву стаей бесенят с огненными вилами в лапах.

Единичное употребление кокаина не вызывает заметных последствий для здорового человека. В положенный час он отходит ко сну, спит спокойно и пробуждается свежим. Аборигены Южной Америки жуют листья коки перед военным походом, чтобы, не ведая усталости и голода, являть чудеса отваги и выносливости. Но делают они это только в случае крайней необходимости, после чего длительным отдыхом и обильным питанием восстанавливают растраченные телесные силы. Следует к тому же заметить, что сила духа и самообладание дикаря намного превосходит подобные же качества цивилизованного человека.

То же самое можно сказать и об обычае курить опиум, распространенном среди китайцев и индусов. Все его курят, но мало у кого привычка переходит в порок. В этом смысле там он не опаснее для общества, чем в наших широтах табакокурение.

Но те, кто злоупотребляют кокаином ради удовольствия, которое он доставляет, скоро познают на себе месть природы, хотя и пытаются изо всех сил не замечать ее ударов. Нервы изнашиваются от постоянного возбуждения, отсутствия должного отдыха и питания. Ведь даже загнанная лошадь рано или поздно перестает откликаться на понукания шпорами и хлыстом: она просто спотыкается, валится на землю без сил и хрипло дышит, пытаясь вернуться к жизни.

Раба кокаина ждет та же судьба. Каждый нерв его кричит о пощаде, но на крики эти он отвечает только увеличением дозы излюбленного яда. Однако лечебное воздействие более не наступает, в то время как признаки отравления становятся все заметнее. Нервы более не выдерживают. Жертва начинает испытывать галлюцинации. "Смотри! Там, на кресле, серый кот лежит! Я тебе раньше не говорил, но он здесь уже давно вертится".

Ах, да - и еще крысы. "Я обожаю смотреть, как они бегают по шторам. Разумеется, разумеется - я знаю, что они не настоящие. А вот та, которая на полу - та настоящая. Я тут ее как-то раз чуть не убил. Эта та самая, я ее узнаю. Она как-то ночью еще на подоконнике сидела".

Такова эта мания еще в своем зародыше. Как только проходит наслаждение, оно тотчас сменяется своей противоположностью, точно также как Эрос сменяется Антиэросом.

"О нет, ко мне они подходить боятся". Но проходит несколько дней, и вот они уже бегают по коже бедняги, вгрызаясь в нее непрестанно и мучительно, не ведая ни пощады, ни сострадания.

Воздержимся от описания конца, который неизбежен, хотя и наступает иногда спустя значительное время, ибо пути пагубного пристрастия зачастую извилисты и иногда умственное расстройство на время оставляет пациента в покое, особенно если вынужденное воздержание на некоторое время смягчает проявления недуга. Но как только в распоряжение одержимого вновь попадает желанный порошок, он, с удесятеренным рвением набрасывается на него, закусывает удила и скачет во весь опор навстречу погибели.

Но смерти предшествуют поистине адские мучения. Нарушается привычное ощущение времени, так что часовое воздержание оказывается в сознании кокаиниста равным столетию пыток для человека с естественным восприятием вещей.

Психологи еще находятся в неведении о том, каким образом здоровой мозг добивается того, что мы воспринимаем и хорошее и плохое в жизни с достаточным равнодушием. Чтобы ощутить это, попробуйте попоститься день или два, и вы сразу почувствуете тупую боль, которым сопровождается вся деятельность организма. Если же пост ваш называется воздержанием от наркотика, то ощущение это возрастает многократно, упраздняя в сознании даже самое течение времени, так что жертва начинает испытывать поистине метафизические вечные муки ада, которые, в сущности, есть погружение смертной души в беспредельность, лишенную божественного присутствия.

3. МНОГОЕ ИЗ ТОГО, ЧТО Я ГОВОРЮ давно и хорошо известно; если я и рассказываю это, как нечто новое и небывалое, то исключительно ради того, чтобы усугубить драматическое воздействие, поскольку все искусство трагедии - да и комедии в ее высших формах, каковые доступны лишь таким вознесшимся над суетой рода человеческого великанам как Аристофан, Шекспир, Бальзак, Рабле, Вольтер и Байрон - заключается в том, чтобы сострадая людским бедам, поэты, в то же время, с презрительным высокомерием взирали на тщетные потуги смертных избегнуть судьбы.

Поэтому, дабы избегнуть упреков в односторонности, подчеркну тот факт, что многие из лучших людей, да и не они одни, используют это зелье и некоторые другие с пользой для себя и всего рода людского. Как те самые индейцы, о которых я говорил, они применяют его лишь в тех случаях, когда от них требуется нечеловеческое напряжение усилий. Так, к примеру, Герберт Спенсер, принимал ежедневно морфин, никогда не превышая самому себе назначенную дозу. Уилки Коллинз также избавлял себя от страданий, причиняемых ревматической подагрой при помощи лауданума, что не помешало ему оставить нам непревзойденные шедевры своего пера.

Некоторые зашли чересчур далеко. Бодлер распял свое тело и душу на кресте любви к человечеству; Верлен под старость стал рабом абсента, повелителем которого он себя считал. Фрэнсис Томпсон погубил себя опиумом, как и Эдгар Алан По. Джеймс Томпсон добился того же при помощи алкоголя. Менее известны, но похожи, истории де Куинси и Х. Г.Людлова, которые пали жертвами лауданума и гашиша, соответственно. Великий Парацельс, открывший водород, цинк и опиум, намеренно использовал сочетание больших доз алкоголя с уравновешивающим их тяжелым физическим трудом для того, чтобы пробудить творческие силы своего мозга.

Кольридж все самые лучшие свои стихотворения создал, находясь под воздействием опия и в том, что окончания <Кубла Хан> так и не было написано, мы должны винить исключительно докучливого <человека из Порлока>, да будет имя его навсегда проклято в истории человеческой расы!

4. ЧЕЛОВЕЧЕСТВО МНОГИМ ОБЯЗАНО ОПИУМУ. Стоит ли роптать при этом на то, что он иногда отнимает жизнь у тех, кто бездумно прожигает ее?

Ибо статья эта посвящена обсуждению важного вопроса: должны ли наркотические зелья находиться в свободной продаже?

Здесь я остановлюсь, чтобы извиниться перед американским читателем, поскольку чувствую себя обязанным защищать весьма непопулярную и вызывающую у многих недоумение точку зрения, оказываясь при этом в незавидном положении того, кто просит закрыть глаза на частности, дабы они не помешали нам узреть главное.

Увы, я полагаю, что американские законодатели пребывают в настоящий момент под воздействием сугубо ложной теории, которая утверждает, что репрессии всегда эффективнее, чем воспитание в обществе соответствующего морального духа. Я же, напротив, полагаю, что демократия, более, чем любая другая форма правления, должна доверять народу, поскольку именно такое доверие и отличает ее по преимуществу от всех иных форм политического устройства.

Посему в сложившейся ситуации самым верным способом действия я считаю критику отрицаемой мною теории именно на том направлении, на котором она считает себя всего сильней.

Я попытаюсь доказать, что даже в самых тревожащих случаях правительство не имеет права запрещать употребление исходя из возможности злоупотребления. В том случае, если мне удастся обосновать свой подход, я хотел бы затем обсудить и некоторые практические соображения, связанные с его реализацией.

Итак, вперед на штурм крепостной стены: должны ли наркотики <вызывающие привыкание> иметься в свободной продаже?

Вопрос, который мы собираемся обсуждать, носит безотлагательный характер: ведь после признанного всеми провала закона Харрисона, в Конгрессе уже обсуждается новое предложение, которое, по нашему мнению, только усугубит и без того запущенное положение дел.

Я не буду оспаривать права людей на свободу. Свободные люди уже давно однозначно высказались в его пользу. Но кто рискнет утверждать, что желание Христа принести себя в жертву было безнравственным, поскольку оно лишило государство полезного налогоплательщика?

Нет, нет и нет - жизнь человека принадлежит только ему одному, и он вправе положить ей конец по собственной воле, если, разумеется, он тем самым не посягает и не угрожает неотъемлемым правам своих ближних.

Но в этом-то и вся загвоздка. В наши времена все человеческое общество состоит из ближних, и трудно представить действие одного, которое тем или иным способом не задевало бы интересы другого. Что ж, отлично, в каждом деле есть свои <за> и <против> - главное, суметь правильно определить, какая чаша весов перевесит.

В Америке запретительные идеи, чего бы они ни касались, раздуваются газетами преимущественно истерической направленности до тех пор, пока они не доводятся до фанатических крайностей. "Сенсация любой ценой к следующему воскресенью": приблизительно таким образом, напоминающим знаменитый германский приказ о взятии Кале, выражаются редактора большинства изданий. Отсюда возникает опасность того, что любое дело корибанты прессы своими диатрибами доведут до абсурда: так, например, все они сходятся в том, что запретом лечится любая болезнь. На практике грамотный закон, который, скажем, позволяет домовладельцу иметь дома револьвер для самозащиты, но дает возможность полиции, арестовавшей на улице вооруженного гангстера, отправить его за решетку, не утруждая себя сбором доказательств о наличии у него преступных намерений, должен был бы принести пользу.

И тем не менее, в самой идее есть нечто порочное. Не так давно один человек отправил на тот свет всю свою семью, а затем самого себя при помощи винтовки, снабженной глушителем системы Максима. Естественно, газеты в один голос кричат, что следует запретить глушители системы Максима, даже не задумываясь о том, что, если бы у этого человека не было оружия, он, скорее всего, передушил бы свою родню голыми руками!

Американским реформаторам ни при каких обстоятельствах даже в голову не приходит простая мысль, что единственное лекарство от зла есть добро, то есть воспитание нравов, насаждение хороших манер и взаимоуважение, которые одни и в состоянии спасти мир, и что запретительное законодательство не просто неудачный паллиатив, но удушающая свободу химера. Более того, избыток законов ведет только к их нарушению. Он превращает всех граждан или преступников, или в полицейских или в полицейских осведомителей. Нравственное здоровье такого народа непоправимо подорвано, и чтобы восстановить его может потребоваться такое сильное средство, как революция.

Принятие закона Харрисона сделало в Америке приобретение <наркотических веществ> теоретически невозможным для неспециалиста и крайне затруднительным даже для практикующего врача. При этом в каждой второй китайской прачечной можно без особых проблем приобрести кокаин, морфий или героин. Негры и уличные торговцы тоже вносят свой посильный вклад в этот бизнес. По некоторым подсчетам один из пяти жителей Манхеттена страдает от той или иной формы наркотической зависимости. Я с трудом верю в эту оценку, хотя жажда развлечений в крови у этих людей, равнодушных к искусству, литературе и музыке и, в силу этого, лишенных тех удовольствий, к которым прибегают более цивилизованные народы.

5. ЛЕТНИМ ДНЕМ 1909-ГО ГОДА один очень усталый человек вошел в небольшой испанский городок. Ленивая река, протекавшая через него, казалось, застыла, скованная истомой, вывесив язык, словно запыхавшаяся собака. Воздух тихо звенел от жары, а на террасе главного кафе города толпились люди, которым было совершенно нечего делать, но которые, при этом, были полны решимости как-то убить время. Они пили грубое вино Пиренеев или же <Риоху>, привезенную с юга и щедро разбавленную водой, или же склонялись над кружками со светлым пивом. Если дать прочесть этим людям обращение генерала О'Райана к американским солдатам, они бы решили, что автор его сошел с ума.

Алкоголь, употребленный в виде пива, вина, виски или в ином другом, делает человека бесполезным. Действуя на каждого иначе, он приводит в конченом итоге к одному и тому же результату - употребивший его на некоторое время ведет себя не присущим ему обычно образом. Кто-то становится рассеян, кто-то драчлив. Одни, выпив, говорливы, других тошнит, третьи засыпают на ходу, а некоторые становятся неумеренно похотливы.

Что касается нас, то мы поспешно направлялись, в общем-то, в Мадрид, и знали, что спустя неделю, месяц, в крайнем случае - год, мы обязаны очутиться там, подчиняясь трубному зову долга.

Однако мы решили на время позабыть о нашей цели. Мы сели за столик и принялись обмениваться новостями и мнениями с местными жителями. Поскольку мы сказали им, что спешим, они приняли нас за анархистов и испытали немалое облегчение, когда мы разъяснили им, что мы всего-то на всего <полоумные англичане>. Нам было так хорошо среди этих людей, что я до сих пор корю себя за то, что мы все-таки направились в Мадрид.

Если вы очутитесь на званом обеде в Лондоне или Нью-Йорке вас немедленно поглотит пучина безмерной скуки. Никого ничего не интересует, никто не блистает остроумием, все томятся как люди на станции, ждущие поезда. Чтобы преодолеть царящее уныние в Лондоне вы можете опрокинуть бутылку шампанского, а в Нью-Йорке загрузится под завязку коктейлями. Легкие вина и пиво, царящие в Европе, которые положено пить в умеренных количествах, здесь не уместны: ни у кого нет времени на простое человеческое счастье, вместо которого положено изображать возбуждение. Обедая в одиночку или в компании друзей можно обойтись бургундским или бордо: ты счастлив всю ночь напролет и никуда не торопишься. Но у жителя Нью-Йорка нет времени на такую вечеринку! Он чуть ли не жалеет о том, что рано или поздно его офис закрывается и он вынужден покинуть его. Мозг его переполнен планами. Поэтому на <удовольствия> отведено не больше чем полчаса, что вынуждает беднягу употреблять как можно более крепкие сорта горячительных напитков и по возможности в быстром темпе.

Теперь представьте себе этого мужчину - или женщину - все время пребывающего в спешке, все время куда-то опаздывающего, так что у него не остается и десяти минут на вышеупомянутые удовольствия, или же он стесняется в открытую употреблять алкоголь. Для такого кокаин - истинное спасение, ибо он оказывает немедленное воздействие и не имеет запаха, так что даже церковный староста не учует его.

Главное зло, которое приносит нам цивилизация, это ускорение жизни, которое требует от нас все более и более напряженной стимуляции нервной системы. Человеческой природе присуще желать удовольствий, но полноценное удовольствие требует времени, так что нам приходиться выбирать между быстродействующим ядом и негой сиесты. Нетрудно догадаться, что в том испанском городке не было ни одного кокаиниста.

Прибавим к этому также, что, в отсутствии благотворного Климата, человеческая жизнь тянется к теплу Общения: так что выбирать приходится еще и между быстродействующим ядом и умственным развитием. Наркоманы редко встречаются среди тех, кто всецело поглощен вопросами науки и философии, литературы и искусства.

6. ОДНАКО выслушаем и противную сторону. Поверим полиции, утверждающей, что кокаин и иные наркотики употребляются, в первую очередь, преступниками, которые без них не отваживаются пойти на дело. Однако до этого мы уже поверили полиции, когда та утверждала, что воздействие этих веществ столь пагубно, что даже способнейшие из воров, пристрастившиеся к ним, вскоре превращаются в законченных идиотов. Но если это так, то, ради всего святого, разве из этого не следует, что нужно немедленно организовать притоны, где злодеям раздавался бы бесплатный кокаин!

Нам говорят, что наркомана нельзя вылечить и сделать из него вновь полезного члена общества. Но если бы он был им раньше, он никогда не пристрастился бы к наркотику. Если даже вам удастся временно перевоспитать его, потратив на это немало времени и средств и рискуя своей безопасностью, все ваши труды растают как утренний туман, стоит только ему столкнуться со следующим искушением. Справиться с таким субъектом можно единственным способом - позволить ему провалиться ко всем чертям как можно быстрее. Дайте ему того, чего он желает, не ограничивайте его и забудьте о нем навсегда. Участь его да послужит уроком его ближним, и не пройдет и пары лет, как в обществе не останется дураков, готовых повторить его путь. А если и найдется один-другой, то позвольте и им сделать свой выбор - государство от этого только выиграет. Нравственно слабые люди представляют угрозу для человечества, на них нельзя положится и невозможно предсказать, когда и на чем именно они оступятся. Если они будут столь любезны, что освободят нас от своего присутствия по собственной воле, не стоит хватать их за руку.

Вы скажете, что прежде, чем эти люди убьют себя, они натворят немало бед. Возможно, но они и так уже творят их.

Запретительные меры неизбежно способствуют развитию подпольной торговли, которая порождает неисчислимые беды. Тысячи граждан систематически нарушают закон, который сам же их на это и толкает, поскольку прибыли от незаконного оборота огромны, и чем жестче репрессии, тем огромнее прибыли. Вы можете запретить шелковые носовые платки, и подавляющее большинство людей скажет: <Ну и ладно, будем пользоваться льняными>, но кокаинисту нужен именно кокаин, вы не ублажите его английской солью. И, поскольку рассудок его потерял меру действительности, он заплатит за свое зелье любую цену, он никогда не скажет: <Мне это не по карману> и, если цена окажется слишком высокой, он начнет красть, грабить и убивать, чтобы раздобыть деньги. Вновь и вновь я повторяю: наркомана не переделать. Все, чего вы добьетесь, ограничив его доступ к наркотику - это создадите касту опасных и изощренных преступников, и даже, если вы всех их посадите в тюрьму, как вы докажете, что их место не займут новые?

Поскольку подпольные дилеры получают прибыли, составляющие от тысячи до двух тысяч процентов, дилеры эти крайне заинтересованы в том, чтобы ряды жертв постоянно пополнялись. Ведь нынешняя норма настолько высока, что для того, чтобы окупить мое путешествие до Лондона и обратно первым классом, мне достаточно провезти не больше кокаина, чем можно спрятать в подкладку моего пальто! Все путешествие оплачено и сверх того приличная сумма в банке в конце пути! И, не взирая на все законы и всех шпиков, я могу, ничем особенно не рискуя, продать всю эту партию за одну ночь в веселом квартале.

Еще один аргумент: запрет не может быть абсолютным, в частности, потому, что наркотики все равно должны оставаться в распоряжении докторов. В наше время среди врачей численность наркоманов превышает численность их в любом другом слое общества, к тому же многие из них торгуют наркотиками ради денег или влияния. Если вы располагаете запасом зелья, то вы становитесь богом и повелителем того, кто в этом зелье нуждается: вам принадлежат его душа и тело.

Не все люди понимают, что наркотик для его раба ценнее всех драгоценностей мира, золота и бриллиантов; добродетельная женщина может быть выше любви к рубинам, но любой опытный медик скажет вам, что не существует женщины столь добродетельной, которая попав в зависимость от наркотика, не продала бы свое тело первому встречному оборванцу за понюшку порошка.

И если нам не лгут, утверждая, что одна пятая часть населения употребляет наркотики, тогда этот забавный островок, на котором мы живем, ждут впереди весьма веселые времена.

Вся абсурдность запретительного подхода может быть показана на примере Лондона и других европейских городов. В Лондоне любой домовладелец или иное достаточно ответственное лицо может покупать любые снадобья так же свободно, как сыр, при этом следует отметить, что Лондон отнюдь не переполнен буйными сумасшедшими, нюхающими кокаин на каждом углу, в перерывах между взломами, изнасилованиями, погромами, убийствами, должностными преступлениями и подлогами, что, как нас заверяют, должно неизбежно произойти в случае, если свободные люди будут по-прежнему пользоваться своими законными правами и свободами.

Оправдать запретительный подход можно только в том случае, если нам докажут, что нравственные качества жителей Соединенных Штатов немногим выше, чем у тех самых свиней, в которых Христос вселил бесов, изгнанных им из бесноватого.

И хотя я вовсе не придерживаюсь этого мнения, даже если бы дело обстояло именно так, я по-прежнему бы продолжал утверждать, что запретами ничего не добьешься. Если вы хотите победить эту болезнь, дайте людям пищу для ума, развейте у них амбиции, несводимые к некоторой сумме в долларах, установите шкалу преуспеяния, основанную на вечных ценностях, одним словом - образовывайте их.

Если же, несмотря на все ваши потуги, ничего не изменится, позвольте им травить себя кокаином - большего они не заслужили.

Перевод Ильи Кормильцева

ТО, ЧТО НАЗЫВАЮТ АЛЛЕГОРИЕЙ

Маленький черный демон ухмылялся в своем углу. На улице жабы устроили жуткий пир возле той вещи, ужасной вещи, что валялась в тени старого собора, вещи, которая еще недавно была живым, полным сил существом, а ныне превратилась в темный, раздутый, уже начинающий разлагаться труп. И вот труп лежал в тени старого собора, а маленький черный демон сидел в своем углу, освещенный затихающим красным огнем, облизывал узкие губы, гримасничал и кривлялся, ухмылялся и что-то бормотал. Затем он громко расхохотался и отпрянул назад, напуганный своим адским весельем. И тяжелый черный лондонский туман скрыл загадочную сцену кошмарной пеленой.

Потом настало утро, если его можно назвать утром, когда черное сменилось оранжевым, липким желтоватым цветом смерти, и в тени собора появился человек в синем. И тогда эта вещь была обнаружена. И пришли другие люди, пробравшиеся сквозь дневной мрак, и понесли ее по забитым народом улицам - улицам, где за улыбками скрывается черная ненависть, улицам, где не может жить ни один честный мужчина, где ни одна порядочная женщина не может заработать на кусок хлеба, где Дьявол царствует под одним из своих излюбленных имен, под именем Злата. И лжецы, утоляющие жажду новостей, преодолели все преграды, чтобы сообщить "правду об этой вещи". И они назвали это Убийством. Как будто Убийство - новость для Лондона, где надежды юных душ день за днем попирает золотое копыто Мамоны. И, слушайте! Оранжевое вновь стало черным, а улицы города опустели. И маленький черный демон, бормотавший и смеявшийся в своем углу, поднялся и выбрался на волю. И он ухмылялся зловеще своим возлюбленным сестрам, пробираясь по Хеймаркету, отмечая гниение под их румянами, Смерть под их краской. И он гоготал, минуя своих возлюбленных братьев, шнырявших в переулках. Ха! Как он злорадствовал! И вот он уже в темной пустой аллее, а туман гуще и темней, чем обычно. И вот он пляшет безмолвно - да! - теперь он пляшет - он так рад! - на улицах и подзывает к себе женщину, стоящую в тени. И она подходит, и он прыгает на нее и лижет ее черным языком, покрытым смердящей испариной. И она падает в тени. А он лижет и лижет ее черным языком, и одежды разлагаются на ней там, где язык касается их. А он все лижет и лижет, пока тело не превращается в черную зловонную массу, в три раза больше, чем Господь создал его, покрытую лепрозными струпьями мертвой белизны. И вот дело сделано, и жабы, вскарабкавшись на труп, устраивают жуткий пир. И опять все скрыто черным туманом. А маленький черный дьявол вновь в своей нише, сидит и бормочет.

И так было день за днем, и людей охватил ужас. И обманщики насочиняли горы лжи и надавали тьму советов, столь причудливо сформулированных, что ничего невозможно было понять. И маленький черный дьявол все так же ухмылялся в своем углу.

Но минуло семь дней, и все прекратилось. И обманщики позабыли об этом и принялись сочинять новую ложь о других вещах. И жизнь продолжалась.

В то время жил в этом городе человек, пользовавшийся большим почетом. Его имя было благородным, а деньги бесчисленными. Но не было у него чести и еще меньше добродетелей. За это его почитали еще больше. И был он знаком с женщиной, у которой не было ни знатного имени, ни денег, но зато чести и добродетелей было столько же, сколько и у него. И великодушный мир полагал, что последние две вещи поважнее первых двух, и благодаря им она может получить и благородное имя, и деньги. И это удалось ей, и теперь мужчины ее почитали. А женщины ненавидели ее. И вот уже долгое время она держала этого знатного господина в рабстве, но он (не отличавшийся никакими достоинствами), устал от нее. И его друзья говорили: "Избавься от этой женщины, но каким-нибудь гнусным способом, ты останешься самым уважаемым человеком, и все будет хорошо". Ведь люди в Лондоне думают, что из-за тумана Око Всевышнего не видит, что творится в этом городе. Так что этот человек завел себе другую женщину. И та, первая, пошла за советом к своему Отцу. И тот, пылая в вечном огне, предложил ей не горевать. В комнате было темно, и женщина похолодела и ссохлась как труп, в ней не осталось больше никаких следов жизни. И сердце выпрыгнуло из ее груди и вылетело наружу. И этот труп, что лежал в тени собора святого Павла, был телом ее соперницы... Так еще одно дитя ненависти было убито, и вновь на семь дней. И семь дней спустя сердце возвратилось, вернулось в ее грудь, и женщина воскресла, и ушла, и продолжала жить.

И так прошел год, пока не наступила годовщина первого дня этого рассказа. И эта женщина веселилась за ужином и напилась. И, потеряв рассудок, вышла на улицу, стала буянить на рыночной площади и рвать на себе одежды. И человек в синем подошел и забрал ее. Все мужчины в Лондоне пьют, да и женщины тоже, но на людях они говорят, что это ужасно, и арестовывают бедняков, пьющих на улице. И этот мужчина в синем знал, что женщина небогата, и заставил ее пойти с ним. И, когда настало утро, ее привели к тому, кто должен был судить ее. Но судья опоздал, потому что сам накануне напился и теперь страдал от головной боли. Но все же он пришел и говорил громко и витиевато, даже прочитал длинную лекцию о вреде пьянства. И пока он говорил, женщина вновь похолодела и съежилась, и из нее, как прежде, улетучилась жизнь. И лжецы немало насочиняли об этом. Ее сердце выскользнуло, как и в тот раз, высунуло черный язык, и принялось лизать и убивать. И лжецы немало насочиняли и об этом тоже. Прошло семь дней, женщину похоронили, и на ее могиле начертили знак Креста. А знатный человек, догадавшийся, что это она, поставил на могиле мраморный крест. И, когда минуло семь дней, маленький черный дьявол перестал бормотать, вернулся и искал ее. Но не смог найти, а, отыскав могилу, не сумел миновать крест. И он принялся скитаться по злачным местам, но ничего не обрел. И тогда он направился к Патриарху падших душ Лондона. Тот был печален, потому что, объяснял он, "мое дитя выросло, и мне нечего делать. Я больше не нужен здесь". "Давай улетим, - предложил маленький черный демон, бормоча и гримасничая. - Давай улетим куда угодно". "Да, - взвыл старый Патриарх, с ужасным грохотом хлестнув разветвленным хвостом, - прочь из этого тумана". Ведь жирный черный туман по-прежнему окутывал город. "Давай отправимся туда, где мы сможем уничтожать добро". И они взлетели и помчались по темным улицам все дальше, и дальше. И унеслись очень далеко.

ПОСЛЕ ГРЕХОПАДЕНИЯ

Страница из книги ангела-летописца

Адам спустился к Евфрату для утренней ловли ихтиозавра. Накануне ему не удалось поймать его на большую муху (крылья птеродактиля и ангельские перья); теперь он собирался немного порыбачить с искусственным дронтом, но вскоре вылез из воды, решив, что она безнадежно забита рыбой. Лучше б он оставался дома и был начеку, подстерегая Змея. Ибо вот что произошло в его отсутствие.

Ева закончила домашнюю работу, раскинулась на солнце, скинув сшитое на заказ платье с меховой оторочкой (фиговые листья днем теперь уже никто не носил, только с вечерним туалетом) и вспоминала забавы минувшей ночи. "Что за глупая штука у Адама, - размышляла она вслух, - как только мне становится хорошо, она сразу увядает и падает, и нужно десять минут, чтобы ей снова стало лучше. Я бы вполне могла провести всю ночь вот так, без этих дурацких перерывов! А старый дурак сказал, что он от этого устает, и что сегодня не может копать, потому что болит спина, так что он пошел на рыбалку. На рыбалку! Устрою я ему рыбалку, когда он вернется. Сдается мне, он решил навестить эту львицу, которая и прежде ему нравилась. Правда, давеча она была с нами довольно груба, как и все прочие звери с тех пор, как мы съели это яблоко, из-за которого Господь Бог поднял такой шум. Змей, как всегда, ведет себя по-джентельменски, конечно. Говорит, что учился в той же средней школе, что и Господь Бог. Но манеры у него, тем не менее, куда лучше. Старый мерзавец! Говорить мне о труде, о работе и всей этой чепухе, - разве может воспитанный человек так разговаривать с дамой. Надеюсь, в следующий раз Господь оставит при себе свои непристойные шутки. И этот грубиян никогда не занимался любовью. Но я с ним как-нибудь развлекусь. Надеюсь, дырочку не будет жечь. Дрочка не помогает - ох! Лучше, когда я дрочу сильнее. Ну вот! Снова началось. На этот раз буду дрочить сильнее. Ах! Адам! Адам! - Ха! Я думала, что я с Адамом... Ох, как хорошо!". - И она прелестно ахнула.

- Простите за вторжение, герцогиня, умоляю, - произнес новый голос в учтиво-почтительной манере, присущей дипломатам, - но сегодня ведь третья среда, не так ли?

- Мой дорогой Князь, как хорошо, что вы пришли. Я как раз надеялась, что кто-то заглянет и подбодрит меня. Переезд меня так утомил.

- Ах! Герцогиня, вы прекрасней, чем всегда.

- Дурашка...

- Да, и заслуживаете мужа получше.

- Адам вполне хорош...

- Но он нездоров. Он простужен с тех пор, как покинул Эдем, здешний климат столь переменчив.

- Да, не очень-то он силен, бедняжка.

- Он быстро устает.

- Да, - со вздохом.

- Вижу, вы пытаетесь занять его место.

В течение разговора Ева так и не сменила позу, и ее влажные пальцы все еще играли среди золотистых волосков.

- Ох! Я и не думала.

- Ах! Герцогиня, какая жалость, и какой сюрприз!

- Да, в самом деле? Но, право же, Князь, вы столь же любопытны, как и этот старый грубиян Господь Бог.

- Я вас обидел?

- Нет, что вы! Не знаю, как и благодарить вас за тот совет насчет яблока.

- Я вынужден просить прощения, что невольно стал причиной наглости этого грубияна.

- Ни слова. Я вам очень признательна.

- Только наполовину признательны, Герцогиня.

- ?

- Потому что вы узнали лишь половину тайны.

- А какова же вторая?

- Скверная.

- О, дорогой, скажите же немедля.

- А вы меня поцелуете?

- Поцелую. Иди же ко мне, Сатана!

- Ева!

Тут его скользкие кольца обернулись вокруг ее нагого тела, раздвоенный язык проник меж белых зубов, от терпкой пены ее язык затрепетал. Он коснулся нежного нёба и вылез, чтобы проникнуть в изящные ноздри. Мягкими зелеными кольцами он обвил ее, от его близости кровь Евы вспыхнула желанием, а он, холодный и скользкий, продолжал оплетать груди и гибкие бедра. Хвост проник в приоткрытый фонтан, нежно пощекотав розовый язычок любви, ныне набухший и окрепший от восторга. Еву пробил жаркий, пахучий пот. - "Сатана! Я люблю тебя! Когда меня целует Адам, он такой горячий и тяжелый, он душит меня! Ты же поднимаешь меня, держишь меня, ты... Ах!" - Хвост сделал решающий рывок, и вспотевшая женщина ахнула от удовольствия. - "Моя королева!" - "Сатана!" - Влюбленный змей скользнул по ее груди. - "Любишь ли ты меня?" - "Я научу тебя любви, которая и не снилась твоему Адаму!" - Его голова скрылась в темном вместилище ее желания, а самая нежная часть пылкого тела прижалась к ее алым губам. Угадав, чего он хочет, она с восторгом предалась новому пороку. Вновь и вновь она орошала его любовной капелью, теплый аромат их тел слился в изысканном потоке; наконец, показалась его голова, вся в пене, и вновь прильнула к ее ароматным губам, срывая похотливые поцелуи и ласково покусывая ее нежные веки, она же прижалась к телу, ставшему еще более желанным.

Но тут неподалеку раздался крик и, вскочив, Сатана увидел, что Адам возвращается с добычей. Он был слишком близко, не убежишь. Ева с женской смекалкой поспешно накинула меха и с беззаботным видом присела на корточках подле костра, Сатана же свернулся под ее юбками. Взметнулось пламя, и Адам приветствовал подругу покровительственным тоном, который мужчина всегда считает уместным в разговоре с теми, кого он считает ниже себя в социальном, физическом и интеллектуальном отношении. Она отозвалась с редкой кротостью, на которую неизменно способны неверные жены. Но ей было совсем не так просто, как можно было заключить по выражению ее лица. Змей-любовник бессовестно воспользовался замешательством и напал на нее в два места сразу, - ее увядшие было страсти пугающе разгорелись, и в высшей точке наслаждения она вряд ли смогла бы сохранить сдержанность. А Сатана и впрямь зашел слишком далеко. Он заползал все выше и выше, и уста ее чрева конвульсивно закрывались и тщетно открывались вновь. Он проникал все глубже и глубже; наконец - яростный рывок, и он полностью скрылся в храме любви. В этот самый момент Ева, дико задрожав, извергла подавленное желание и свалилась на землю в обмороке. Адам был встревожен. Паленые обрезки копыта мастодонта смогли привести ее в чувство, но меха Евы упали, и Адаму открылась природа вдохновения его женушки. - "Подумать только, - заметил он с простительной гордостью, - что всего лишь мой вид... или, быть может, это запах? Я напишу об этом книгу и тогда уж решу. Бедняжка! Да, пожалуй, моя штука сегодня ночью не сможет работать. Львица, помнится, умела облизывать ее с некоторым толком. Но, конечно, я не могу попросить Еву заняться этим. Это ее унизит, уверен. Лучше уж попытаться поднять ее до моего уровня... будь проклята эта картофельная грядка! Придется перекопать завтра, а ведь у меня только старая каменная лопата. Человеку в должности Бога... размечающему землю и все такое, следовало бы заняться поставкой железных лопат... ведь это единственная планета, где на много миллиардов миль не заметно влияния науки, как говорит молодой князь... хотя не очень-то верится, что он настоящий князь... выслушивает все эти оскорбления от придурковатого Бога, точно агнец... говорит, что это ниже его достоинства огрызаться. Я бы старого пидора привлек к суду. Угрожал еще, что у Евиного ребенка разобьется голова". - Но в этот момент его рассуждений завыл ползучий мегатерий, и Адам, схватив рогатку, стал его отгонять. Не теряя времени, Ева принялась яростно стучать по животу. - "Пора вылезать, сэр! Сейчас принесу горячую воду!". Сатана проснулся, он не любил воду, горячую или какую-либо еще, разве что с изрядной порцией шотландского виски, спустился вниз, высунул голову и спросил, какого черта она так стучит. - "Вылезай, дорогой, Адам ненадолго отошел, быстрее, и не сделай мне больно". - "Но, Ева, я проведу с тобой ночь". - "А как же Адам?". - "Пусть тоже залезает". - "Но он все обнаружит. Лучше придумаем что-нибудь другое". - "Нет, я все обдумал. Ты просто не знаешь всего секрета". И по дороге страстно ущипнув клитор, Сатана вновь заполз в уютное убежище.

Адам победоносно вернулся из похода, радостно сбросил шкуры, и кинулся в объятья своей подруги. Как и можно было предположить, вскоре Ева заставила его изменить позицию, копна ее рыжеватых волос покрыла его бедра, а алые губки принялись вдохновлять его до подходящей степени твердости. Желаемое вскоре осуществилось, она быстро сменила позу, уселась на него верхом и рукой направила в нужное отверстие. Началась пляска. Ева что было мочи ерзала толстым задом, Адам помогал, насколько позволяла ему скованность позы. Настал критический момент, и поток теплой влаги стремительно затопил все на своем пути. Но Ева пока не позволяла вынуть. И тут Адам вскрикнул от боли: "Меня укусили!". - "Этот мерзкий палеопулекс", - сказала Ева. - "Нет, это у тебя внутри. Он меня выталкивает! Вставай!". - Ева вскочила, взволнованная, и обнаружила, что Сатана спокойно появляется из своей цитадели. Адам бросился искать дубину. Но к тому времени, когда он вернулся, произошла перемена. Старая змеиная кожа была сброшена, и Сатана предстал в подлинном своем обличье, лучистый дух. - "Ты укусил меня", - сказал Адам возмущенно. - "Для твоего же блага. Бог обрек тебя на смерть. Мой укус наполнил твою кровь ядом, который заставит забыть о страхе смерти и даже сделает ее желанной!". - "Как же называется этот яд?". Сатана ответил: "Сифилис!" и ушел, хохоча. Богу неприятно было слышать его смех.

ФЛОТСКИЕ НУЖДЫ

В комнате было сладко и душно от запаха запретных поцелуев; легкий влажный аромат пота парил в сумерках, слышно было дыхание, которое не осмеливалось звучать^*, вздохи, приглушенные страхом. Голова гардемарина тихо повернулась, язык томно потянулся к губам лейтенанта. Шум в соседней комнате; оба страшно задрожали, спрыгнули с дивана, на котором лежали, поспешно уничтожили следы беспорядка, учиненного их страстью. Гардемарин взял руку любовника, поднес к губам, крепко укусил с внезапным безумным желанием и прошептал голосом, дрожащим от неудовлетворенной похоти: "О Боже! Боже! Теперь я тебя люблю!". Он выскользнул в дверь и оставил Эндрю Клейтона наедине со сладкими воспоминаниями и беспокойными размышлениями о будущем. Ведь Монти ле В. никогда прежде не дарил ему свою любовь. Монти был смуглым, томноглазым, с черными, как смоль, волосами: вокруг него царила та неопределимая атмосфера, которую сразу распознают извращенцы, - общество, скрепленное узами, что теснее масонских. Он пробыл на борту "Осириса"^* всего лишь неделю, когда капитан предложил ему высокое положение, вызывающее зависть других мальчишек, сражавшихся за честь быть избранным главным катамитом. Яростная битва ревнивых красавчиков закончилась тем, что они так возбудились из-за пролитой крови и сильной боли, что свидетели были шокированы зрелищем импровизированной оргии, столь же пылкой, какой только что была драка. Мальчики быстро помирились, а Монти стал первым фаворитом капитана и тиранил его с силой, прежде неслыханной в требовательной взаимности affaire d'amour¹. Капитан же, со своей стороны, требовал только лишь верности, и действительно Монти полюбил его столь сильно, что даже намек на измену был немыслим. Но, между тем, однажды он испытал неукротимое желание к самому популярному из лейтенантов, Эндрю Клейтону, человеку диких страстей, которые трудно заподозрить, глядя на белокурые волосы и робкие серые глаза. Эндрю, заметивший лукавые взгляды гардемарина, однажды зашел в его каюту, молча подошел к нему и страстно поцеловал, в то время как его рука пыталась пробудить желание еще более прямолинейным способом. Но мимолетное увлечение мальчишки прошло, и в тот раз он грубо отверг притязания будущего любовника. Эндрю, взяв себя в руки, молча ретировался. На следующий день, тем не менее, их обоих вызвал капитан, прочел длинную лекцию о грехе педерастии и жестоко наказал. Ясно было, что капитан Спелтон не жаждет, чтобы ему наставили рога, и намерен быть настороже. Монти в своей невинности был страшно разгневан и, разумеется, решил изменить капитану при первой возможности. Во время молитвы тем же вечером он исхитрился прошептать: "Ты должен взять меня, если ты еще...", и немедленный результат этих слов изрядно смутил Эндрю. Но все их попытки встретиться и сорвать поцелуй всякий раз расстраивались словно бы случайно, хотя теперь-то они знали, что это делается нарочно. Эндрю решил, наконец, выбрать другого гардемарина и сделать вид, что пылает к нему страстью, дабы успокоить подозрения. Ревность Монти отвергла эту идею, и прошло немало времени, прежде чем он согласился. "Кэти" Эмброуз, выбранный для этой цели, был грязным мальчишкой самого порочного типа. Его любимой публичной забавой было лежать на спине и пытаться поймать ртом и проглотить собственные выделения; к тому же он порочил свое звание, облизывая гениталии и ноги самых грязных матросов и кочегаров на корабле. Он только рад был возможности повысить положение в обществе, когда Эндрю подступил к нему с прелюдией любви. Монти сам одобрил этот выбор, убежденный, что Эндрю никогда не влюбится в столь порочного мальчишку. Но то, что он увидел три недели спустя, разубедило его. И вот каким образом.

Как-то ночью неугомонный капитан предложил прогуляться, и любовники тихо выскользнули из каюты. Вскоре они добрались до места, где скрывались Эндрю и Эмброуз, и тут им повезло: они застали первого в момент осквернения самого священного алтаря, в то время как мальчишка, полуобернувшись, нежно жевал и облизывал подмышку потеющего лейтенанта. Пальцем свободной руки он пытался проникнуть в святилище компаньона, в то время как другою ласкал собственные гениталии в унисон с движениями любовника. Акт был завершен: тяжело дыша и постанывая, они утонули в постели, бездыханные. Языки лениво переплетались; старший медленно извлек: прелестный звук сопровождал его выход. Небольшая передышка, и мальчишка дал любовнику сигнал. Тот повернулся, Эмброуз поднялся, уселся на него, и сладко-соленое приношение, пахнущее теперь божеством, которому оно предназначалось, хлынуло в раскрытый рот изнемогшего мужчины. Затем мальчишка скользнул вниз в объятья любовника: они смаковали фимиам сплетенными языками, пока аромат не угас, и, наконец, проглотили, предвещая порыв вновь проснувшегося желания. Кэти нетерпеливо развернулся, приготовившись к новым объятьям, но тут Монти прошептал капитану: "Дорогой, я не могу больше этого вынести, пойдем прочь!". Этой ночью они вовсе не спали, но я не слышал, чтобы они сожалели об этом. Но Монти был чудовищно возмущен поведением Эндрю, и когда малыш Эмброуз ударил Монти (который с наивным красноречием обозвал его говнососом), последний сбил его с ног и поколотил. Лейтенанту, оказавшемуся поблизости, пришлось вмешаться, и смуглый томный мальчик был наказан. Эта злая месть (так он ее воспринял) разозлила Монти еще больше, и в результате он вообще перестал разговаривать с Эндрю.

Был вечер большой пирушки на берегу, и Монти ле В. зашел в маленькую комнату рядом с бильярдной подождать капитана. Незамеченный Эндрю прокрался за ним и теперь прятался за тяжелой шторой, скрывавшей дверь; он слушал, как мальчик что-то бормочет себе под нос, его голос заглушали лишь громкий хохот и ругательства, доносившиеся из бильярдной. Спелтон, очевидно, запаздывал, а желания Монти с каждой минутой все больше выходили из-под контроля. Наконец он спустил штаны и принялся забавляться в одиночестве, надеясь хоть отчасти избавиться от неудобства. В этот момент Эндрю выскользнул и прошептал: "Скажешь хоть слово, мы погибли. Твоя одежда...". Испуганный мальчик дернулся в ужасе. Он пребывал в страшной ярости, но не решился что-либо сказать, издать хоть малейший звук. Благодаря прошлой истории он знал, что капитан не поверит его рассказу. Похотливый лейтенант извлек свое орудие, распаленное и огромное, и начал искать вход. Мальчик сопротивлялся всею силою сфинктера. Но пара шлепков по копчику напомнили, что у него смелый любовник, который от своего не отступит, и, в конце концов, он сдался. Одним сильным ударом елда его любовника вошла во всю свою длину, и, привыкший к пенису капитана, мальчик с трудом сдержал крик боли. Насильник был многим длиннее и толще и вовсе не беспокоился о боли, которую мог причинить. И он метался, как безумный конь! Наконец, долгожданный оргазм. Лавина поцелуев хлынула на оливковую шею. И затем роскошное признание, с которого и началась история.

Оставшись один, Клейтон быстро изобрел двадцать три новых проклятия, назвал ле В. маленькой сучкой, поцеловал отметину от зубов маленькой сучки на своей руке, и, в конечном счете, повел себя, как подобает офицеру и джентльмену, продемонстрировав к тому же, что он верный христианин. Он предчувствовал беду, и та не заставила себя ждать. Через два дня Клейтону пришлось покинуть комнату любовника в великой спешке, поскольку слышны были приближавшиеся тяжелые шаги. Капитан был в ночной рубашке, под нею же в костюме, привычном в Аркадии. Быстро нырнув в постель, он обнаружил там жар и влажность, непредусмотренные погодой. "Я ждал тебя так долго, любовь моя, - вздохнул очаровательный гардемарин с редкой находчивостью, - что решил убить время". "Ну вот я и здесь", - отвечал его любовник, прикладываясь губами к темному алтарю своего желания. Тот тоже был чрезмерно влажен, и дотошный язык капитана скоро распробовал его секреции и признал сильный горячий вкус недавнего подношения. "Завидую твоему развлечению, - заметил он с нежной иронией, - кажется, ты наконец преуспел в исполнении моего совета: пойти и трахнуть самого себя!". Он не произнес больше ни слова, но два дня спустя явился с острым ножом к обоим любовникам и сказал, что, по его мнению, их достижения уникальны, но противоестественны. Нож разрубил сразу два узла; капитан сообщил лорду Картингтону, когда они ужинали тет-а-тет на следующий день, что воистину нескончаемо разнообразие закусок, которые можно приготовить... из устриц.

А "Кэти" Эмброуз взрослел, прибавляя в уме и росте, в согласии с Богом и людьми.

Перевод Д. Волчека

Рассказ впервые опубликован в разделе Juvenilia сборника Кроули "Подснежники из сада викария" (Snowdrops From A Curates Garden, анонимно издан в Париже в 1904 году), большая часть тиража которого была уничтожена британской цензурой в 1926 г.

дыхание, которое не осмеливалось звучать - намек на слова Оскара Уайльда о "любви, которая не осмеливается назвать свое имя".

на борту "Осириса" - Кроули плыл в Европу из Египта на этом корабле в апреле 1904 г., после получения "Книги Закона". Среди пассажиров была глава Теософского общества Анни Бизант. Кроули и Бизант обсуждали немало священных тем, но не новое откровение Закона Телемы. (прим. републикатора Мартина Старра).

1 Любовной связи (фр.)

ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ

Пассажиры спустились на раскаленный песок платформы. Это была станция пересадки - из тех, что на много миль далеки от города, а окрестности которых сулят еще меньше, чем на обычной карантинной станции.

Первым из поезда вышел человек, в котором безошибочно можно было узнать англичанина. Вытаскивая багаж из вагона с помощью спутника, он не переставал сетовать:

- Положительно позор для цивилизации, что нет прямого поезда на такой станции, как эта, важной станции, сэр, я бы даже сказал, сердцевине - если мне позволена будет метафора - ветки, что обслуживает весь Макшир к югу от Трима. А нам еще ждать по меньшей мере час, и, одному Богу известно, вдруг все два, а то и три. И, конечно, бара ближе, чем в Фетломе, не найдешь, а если мы туда и доберемся, там не окажется приличного виски. Говорю вам, сэр, это настоящий позор для железных дорог, которые устраивают такое, для страны, которая этого не пресекает, для цивилизации, которая подобное позволяет. То же самое случилось здесь со мной в прошлом году - хотя, к счастью, ждать пришлось всего полчаса. Но я написал в "Таймс" решительное письмо на полколонки, и будь я проклят, если его напечатали. Конечно, наша так называемая независимая пресса, я мог бы и сразу догадаться. Уверяю вас, сэр, этой страной управляет грязная банда евреев, шотландцев, ирландцев, валлийцев - а где же старые добрые чистокровные англичане? Они страдают, сэр, страдают.

Поезд конвульсивно дернулся назад и прогрохотал, дразня одинокого носильщика, а тот безразлично наблюдал, как, словно камни из вулкана, из багажного вагона вылетают два чемодана, а затем, чуть обождав, поплелся с перекошенной физиономией к обеду, ожидавшему его в одиноком коттедже в трех сотнях ярдов от платформы.

Полной противоположностью англичанину с белесым усатым лицом, глубокими красными морщинами на шее и на лбу, изрядным животом и солидным багажом, был маленький, суетливый козлобородый коротышка, которого судьба сначала забросила в то же купе, а затем вынудила провести час на платформе вдали от других пассажиров.

У него были поразительно черные и яростные глаза, седая бородка, морщинистое и явно обожженное тропическим солнцем лицо; но на лице этом отражались ум, сила и изобретательность, свидетельствующие, что он мог бы стать идеальным товарищем в обреченном на гибель подразделении, обороняющем безнадежную деревню. На тыльной стороне его руки виднелся глубокий широкий шрам. Одет он, тем не менее, был опрятно и строго, и это обстоятельство, хотя английский его был правильнее, чем у компаньона, заставило последнего заподозрить в нем француза. Несмотря на качество его платья и достойные манеры, собеседнику внушал беспокойство мрачный блеск черных глаз, горевших под косматыми бровями. С таким лучше не ссориться, думал он. Опытный путешественник - Булонь, Дьепп, Париж, Швейцария и даже Венеция - он не отличался ограниченностью, которую некоторые иностранцы находят у англичан, и приложил немало усилий, чтобы затеять во время путешествия беседу. Коротышка же оказался скверным товарищем, - все время молчал, предпочитая обходиться без слов, когда требования вежливости удовлетворял простой кивок, и явно предпочитал свою трубку соседу. Человек с тайной, подумал англичанин.

Поезд, громыхая, отошел от платформы, и носильщик скрылся из виду.

- Пустынное местечко, - заметил англичанин, чье имя было Бивен, - особенно в такую жуткую жару. Даже летом 1911 года было не так скверно. Помню как-то раз в Булони...

Ему пришлось умолкнуть на полуслове, ибо загорелый человечек, беспрестанно втыкавший трость в песок и хмуривший брови, вдруг встрепенулся.

- Да что вы знаете о жаре? - вскричал он, пронзив Бивена демоническим взором. - Что вы знаете о запустении? - Ошеломленный Бивен не знал, что и ответить. - А что, если я вам расскажу свою историю? Ведь, кроме нас, здесь никого, - он злобно взглянул на Бивена, словно проникая в самую его душу. - Вам можно доверять? - выкрикнул он и застыл, ожидая ответа.

При других обстоятельствах Бивен наверняка бы не согласился стать конфидентом незнакомца, но теперь одиночество, жара и навеянная прежним поведением компаньона скука, а также некоторая неуверенность в том, как тот воспримет отказ, заставили его выжать положительный ответ.

Величественный, точно дуб, Бивен произнес:

- Я рожден английским джентльменом, и полагаю, не поставил под сомнение свое достоинство. Я - мировой судья, - добавил он после короткой паузы.

- Так я и знал! - восторженно воскликнул его спутник. - Только человек, сведущий в законах, сможет оценить мою историю. Тогда поклянитесь, - продолжал он с внезапным нажимом, - поклянитесь, что ни одна живая душа не узнает ни единого слова из того, что я вам расскажу. Поклянитесь душой вашей покойной матери.

- Моя мать жива, - отвечал Бивен.

- Так я и знал! - воскликнул его компаньон, и странное выражение божественной жалости осветило его загорелое лицо. Такое выражение можно заметить на многих статуях Будды: выражение небесного, всеобъемлющего сострадания.

- Тогда поклянитесь именем лорда-канцлера.

Бивен окончательно убедился, что незнакомец - иностранец. И все же с готовностью дал требуемую клятву.

- Моя фамилия, - сказал тот, - Дюгесклен. - Сообщает ли она вам мою историю? - спросил он многозначительно. - Приходит вам что-то на ум?

- Ровным счетом ничего.

- Так я и знал! - откликнулся человек из тропиков. - Придется рассказать вам все. В моих жилах течет кровь величайших французских воинов, а моя мать - прямой потомок Сарагосской Девы.

Бивен был поражен, и не скрыл этого.

- После осады, сэр, она достойно вышла замуж за дворянина, - сверкнул глазами Дюгесклен. - Вы полагаете, человек моего происхождения позволит незнакомцу бросить тень на память моей прапрабабки?

Англичанин запротестовал, объясняя, что не было ничего дальше от его намерений.

- Я так и думал, - продолжал его собеседник спокойнее. - Тем более что я был осужден за убийство.

Бивен в ужасе встрепенулся.

- Я горжусь этим, - продолжал Дюгесклен. - Когда мне было двадцать пять, моя кровь кипела еще пуще, чем сейчас. Я женился. Четыре года спустя я застал жену в объятьях соседа. Я убил его. Я убил ее. Я убил троих наших детей, ибо гадюка способна породить только гадюк. Я убил слуг: они были соучастниками адюльтера, а если и нет, все равно им не пристало видеть позор хозяина. Я убил жандармов, которые пришли меня забрать - жалких наймитов коррумпированной республики. Я поджег свой замок в надежде погибнуть в его руинах. Увы, кусок каменной кладки, падая, ударил меня по руке. Ружье выпало. Пожарные заметили меня и спасли. Я обязан жить, и мой долг перед предками продолжать род, единственным отпрыском которого я являюсь. В поисках супруги я и путешествую по Англии.

Он замолчал и горделиво оглядел окрестности Селкирка. Бивен не решился прокомментировать удивительный рассказ француза. Он лишь заметил:

- Так вам не отрубили голову?

- Нет, сэр, - откликнулся тот упоенно. - В то время смертная казнь во Франции не применялась, хотя и не была отменена официально. Могу отметить, - сообщил он с гордостью законодателя, - что мои деяния прибавили аргументов пропагандистам, которые добились ее восстановления.

Нет, сэр, мне не отрубили голову. Я был приговорен к пожизненному заключению на Дьявольском острове. - Он вздрогнул. - Можете ли вы вообразить этот проклятый остров? Можете представить себе хоть малую толику его ужасов? Да самый страшный кошмар не сравнится с этой преисподней, этим кругом ада для обреченных. Я выражаюсь грубо, сэр, но нет слов, способных передать этот ад. Могу предложить вам описание. Песок, паразиты, крокодилы, ядовитые змеи, миазмы, москиты, лихорадка, грязь, непосильный труд, желтуха, малярия, голод, мерзкая растительность, грязные смертоносные болота, ужасные раздувшиеся ядовитые деревья, изначально отравленные почвой, на которой выросли, жара несносная, нестерпимая, немилосердная, невыносимая (как писала "Дейли Телеграф" во времена дела Дрейфуса), жара непрекращающаяся и удушающая, ни малейшего ветерка, только зловоние от лагуны, жара, превращающая кожу во взволнованное море расчесов, на которые даже укусы москитов и сороконожек действуют как отдохновение, непрекращающаяся работа под палящим солнцем, избиения за малейшее нарушение суровых тюремных правил или даже правил вежливости по отношению к охранникам, людям, лишь чуть менее проклятым, чем мы, - это только самая малость. Единственное развлечение для повелителей подобных мест - жестокость; неудобства, которые они испытывают, сделали их изобретательнее всех испанских инквизиторов, арабов в религиозном помешательстве, бирманцев, качинов и шанов в их буддисткой ненависти к человечеству, даже китайцев с их холодным пристрастием к зверствам. Губернатор был превосходным психологом; не было уголка ума, в который он не способен был заглянуть и изобрести для него пытку.

Помню, один из нас получал удовольствие, начищая свою лопату до блеска - было такое правило, что лопаты должны блестеть, само по себе пытка в месте, где плесень растет с той же скоростью, с которой в более удачном климате выпадает снег. И вот, сэр, губернатор выяснил, что этому человеку доставляет удовольствие блеск солнца на стали, и запретил ему чистить лопату. Пустяк, конечно. Но представьте, как заключенный реагирует на такие пустяки. Из-за этой мелочи человек обезумел от ярости. Он решил, что такая изысканная жестокость является последним доказательством исконной и неустранимой дьявольщины вселенной. Безумие - вот закономерное следствие такой убежденности. Нет, сэр, я вам все опишу.

Бивен подумал, что описаний и так более чем достаточно, его английская самоуверенность подсказывала, что Дюгесклен преувеличивает, и он все больше убеждался, что так оно и есть. Но лишь сказал, что все это, должно быть, ужасно. Сейчас он дорого бы отдал, чтобы избежать этого разговора. Не очень-то приятно сидеть на пустынной платформе с исповедующимся массовым убийцей, который, вероятно, сбежал из заключения благодаря череде новых преступлений.

- Но вы спрашиваете, - настаивал Дюгесклен, - вы спрашиваете, как я сбежал? Это, сэр, и есть та история, которую я собираюсь вам поведать. Мои предыдущие замечания были лишь вступлением, они неуместны и нелюбопытны, но необходимы, поскольку вы благосклонно проявили интерес к моей персоне, истории моей семьи - героической (скажу не тая), с одной стороны, и трагической (кто решится это отрицать?), с другой.

Бивен, не выражавший ни малейшего интереса ни к одной из этих материй, заключил, что его собеседник был столь же скверным психологом, как губернатор Дьявольского острова - хорошим.

- Итак, сэр, к моей истории! Заключенным было доступно одно удовольствие, удовольствие, которое можно отобрать только вместе с жизнью или со здравым рассудком, удовольствие, которое губернатор, разумеется, мог (и пытался) пресечь, но не способен был отобрать. Я имею в виду надежду - надежду на побег. Да, сэр, эта искра (единственная из всех древних огней) пылала в моем сердце и в сердцах моих собратьев-узников. И в этом я полагался не столько на себя, сколько на других. Я не награжден великим интеллектом, - отметил он скромно, - моя бабушка была чистокровной англичанкой, Хиггинботем, из ворвикширских Хиггинботенов ("какое отношение это имеет к глупости?" - подумал Бивен), а большинство моих товарищей были людьми, не только лишенными интеллекта, но и необразованными. Одним потрясающим исключением был великий Доду - ха! вы поражены?

Бивен не выражал подобных чувств, продолжая демонстрировать сильнейшее безразличие к рассказу.

- Да, вы не ошиблись, это действительно был прославленный философ, открыватель додиума, редчайшего из элементов, который существует во вселенной в количестве одной тридцатипятитысячной миллиграмма, причем только на звезде, называемой гамма Пегаса, это Доду расшатал логический процесс обверсии и свел квадрат оппозиций к состоянию британского каре в Абу Клеа*. Это вы все знаете, но, возможно, вам неизвестно, что, будучи гражданским лицом, он стал величайшим французским военным стратегом. Именно он, не выходя из кабинета, наметил диспозицию армий в Арденнах, а схема укреплений Люневиля в 1890 году обязана исключительно его гению. Из-за этого правительство неохотно решилось его осудить, хотя общественное мнение очень пристрастно отнеслось к его преступлению. Как вам известно, доказав, что женщины после пятидесяти лет являются лишним бременем для государства, он подкрепил свою убежденность, обезглавив и съев свою вдовую мать. Первоначально власти намеревались устроить ему побег по дороге и пользоваться его услугами, поселив под вымышленным именем в квартире в совершенно ином районе Парижа. Но вышло так, что правительство внезапно сдалось, соперник выдал его, и Доду пришлось отбывать наказание столь же суровое, как если бы он был самым обычным преступником.

Разумеется, именно такой человек был нужен мне для побега. Но, даже мучительно ломая голову, - моя бабушка была из ворвикширских Хиггинботемов, - я не смог придумать, как же вступить с ним в контакт. Но он, очевидно, сам прочитал мои мысли, ибо как-то раз, когда он уже месяц провел на острове (я к тому времени пробыл там целых семь), Доду споткнулся и упал, словно сраженный солнечным ударом, когда я оказался поблизости. Лежа на земле, он умудрился трижды ущипнуть меня за ногу. Я поймал его взгляд: скорее, это был намек, а не знак братства франкмасонов. Вы масон?

- Я - Прошлый Наместник* Великого Оруженосца области, - отвечал Бивен. - Я основал ложу 14,883 "Боэтик" и ложу 17,212 "Коленсо". Также я - Прошлый Главный Аггей в Великом Областном Отделении.

- Так я и знал! - восторженно воскликнул Дюгесклен.

Бивену все меньше нравился разговор. Этому человеку известно слишком много. Знает, что он мировой судья, что его мать жива, а теперь и его масонские титулы. Он все меньше доверял французу. Может быть, вся эта история - лишь предлог, чтобы попросить взаймы? Незнакомец выглядел солидно и у него был билет первого класса. Скорее, похож на шантажиста; возможно, он знает и другие вещи - тот случай в Оксфорде, например, или происшествие на Эджвер-роуд, или историю с Эми Холланд. Бивен решил держаться настороже.

- Вы понимаете, с какой радостью, - продолжал Дюгесклен, не подозревавший о мрачных мыслях, терзавших его компаньона или не обращавший на них внимания, - я принял и откликнулся на это бесспорное предложение дружбы. В тот день другой возможности пообщаться не представилось, но я внимательно следил за ним на следующее утро и заметил, что он странно приволакивает ногу. Ха! - подумал я, - длинный шаг для тире, короткий - для точки. Я с легкостью начал ему подражать, передав букву А азбукой Морзе. Его напряженный ум мгновенно разгадал мой сигнал, он изменил свой код (первоначально иного рода) и ответил буквой B по моей системе. Я ответил - С, он вернул D. С этого момента мы могли разговаривать свободно, словно оказались на террасе "Кафе де ля Пэ" в нашем любимом Париже. Однако разговор при таких обстоятельствах - долгое дело. Пока мы маршировали к месту работы, он смог сказать только: "Скоро побег - Боже помоги". До своего преступления он был атеистом. Я с радостью узнал, что наказание заставило его раскаяться.

Бивен тоже испытал облегчение. Он старательно убеждал себя, что французского масона не существует: и то, что тот покаялся, наполнило его чувством почти личного триумфа. Он почувствовал симпатию к Дюгесклену, поверил ему. Если возмездие за его ужасный проступок было достаточным и даже чрезмерным, так ведь это француз! Так принято у французов! Но, в конце концов, французы тоже люди. Бивен почувствовал прилив благодушия, вспомнив, что он не просто человек, но и христианин. Он обязан утешить незнакомца.

- Ваша история меня очень заинтересовала, - сказал он. - Я глубоко вам симпатизирую в ваших проступках и страданиях. Я искренне рад, что вам удалось сбежать и прошу вас продолжать рассказ о ваших приключениях.

Дюгесклен и не нуждался в поощрении. Его поведение изменилось, от прежней апатичной усталости не осталось и следа, он был оживленным, блестящим, яростным, его увлек страстный восторг воспоминаний.

- На второй день Доду смог объясниться. "Если мы сбежим, то только за счет военной хитрости, - просигналил он. Это было очевидное соображение, но у Доду не было оснований высоко оценивать мой интеллект. - Благодаря военной хитрости", - повторил он с нажимом.

"У меня есть план, - продолжал он, - Нам понадобится двадцать три дня на обсуждение, если нам не помешают, от трех до четырех месяцев на подготовку, два часа восемь минут на осуществление. Теоретически можно бежать по воздуху, по воде и по суше. Но поскольку за нами следят днем и ночью, бессмысленно пытаться вырыть туннель на материк, у нас нет ни аэропланов, ни воздушных шаров, ни возможности их изготовить. Но если нам удастся добраться до воды (что мы можем сделать, отправившись в любую сторону, главное идти прямо), если мы найдем неохраняемую лодку, если нас не заметят, тогда нам придется пересечь море и либо найти место, где нас никто не знает, либо изменить внешность и лодку и вернуться на Дьявольский остров под видом моряков, потерпевших кораблекрушение. Последняя идея выглядит глупо. Вы скажете, что губернатор знает, что Доду не пойдет на такую глупость, но, более того, он знает и то, что Доду не такой дурак, чтобы не попытаться использовать это обстоятельство, и он прав, будь он проклят!

Какая сила чувств нужна, чтобы ругаться азбукой Морзе при помощи одной ноги - ах! так сильно мы ненавидели губернатора.

Доду пояснил, что излагает все эти очевидные соображения по нескольким причинам: 1) испытать мой интеллект, 2) убедиться, что если мы провалим дело, виной тому будет моя тупость, а не то, что он поленился объяснить детали, 3) потому что у него выработалась преподавательская привычка, как у других развивается подагра.

Короче говоря, его план был таков: обмануть охранников, добраться до берега, захватить лодку и выйти в море. Вы понимаете? Вы уловили суть?

Бивен отвечал, что, на его взгляд, это единственно возможный план.

- Такой человек, как Доду, - продолжал Дюгесклен, - ничего не оставляет на произвол судьбы. Он принял все мыслимые предосторожности, а если в его планах и был предусмотрен случай, то значение этого случая вычислялось с точностью до двадцать восьмого знака.

Но он не успел довести все детали своего плана до такого совершенства, ибо нам помешали. На четвертый день нашего общения он просигналил лишь: "Жди. Следи за мной!" и так несколько раз.

Вечером ему удалось встать в самый конец строя узников, и лишь тогда он передал мне ногой: "Здесь есть предатель, шпион. Теперь мне придется найти новый способ передачи плана. Я все обдумал. Я буду передавать своего рода ребус, который даже ты не сможешь понять, пока не соберешь все его части и не получишь ключ. Ты должен в точности запомнить каждое мое слово".

На следующий день: "Помнишь ли ты, как пруссаки захватили старую мельницу в 1870? Сложность в том, что я должен передать тебе эскиз головоломки, и это невозможно сделать словами. Но смотри на след моей лопаты и каблуков и скопируй рисунок".

Я сделал это с максимальной тщательностью и получил вот такую фигуру. Когда меня будут вскрывать после смерти, - заметил Дюгесклен драматично, - обнаружат, что она вырезана у меня на сердце.

Он извлек из кармана блокнот и быстро набросал фигуру для заинтересованного Бивена:

Обратите внимание: у нее восемь сторон, а двадцать семь крестов расположены в группы по три, в то время как в одном углу находятся крест больше и жирнее и два маленьких, не столь симметричных креста. Эта группа изображает элемент случая, и вы двинетесь в верном направлении, если заметите, что восемь - это два в кубе, а двадцать семь - три в кубе.

На лице Бивена отразилась работа мысли.

- Во время обратного марша, - продолжал Дюгесклен, - Доду передал: "Шпион не дремлет. Но сосчитайте количество букв в имени любимого ученика Аристотеля". Я догадался, что он на самом деле имеет в виду не Аристотеля. Он хотел сказать Платона, и, стало быть, Сократа; я сосчитал: А-Л-К-И-В-И-А-Д = 8, и таким образом в тот день совершенно сбил с толку соглядатая. На следующий день он выстучал с большим нажимом "Раху"*, имея в виду, что следующее лунное затмение будет подходящим моментом для нашего предприятия, и остаток дня мы провели в светской болтовне, чтобы затмить подозрения шпиона. Следующие три дня он ничего не мог сообщить, так как слег в больницу с температурой. На четвертый день: "Я выяснил, что шпион - мерзкая свинья, лейтенант из Тулона, куритель опиума. Теперь он у нас в руках: он не знает Парижа. Проведите линию от Восточного вокзала к площади Этуаль и возведите на ней равносторонний треугольник. Подумайте об имени всемирно известного человека, живущего на его вершине. - (Это была выдумка супергения, поскольку в основу шифра мне пришлось положить английский алфавит, а шпион знал только собственный, ну разве что чуточку швейцарский). - С этого момента я буду передавать сообщения шифром в точном нумерологическом соответствии, и ключом будет его имя".

Только моя несравненно сильная натура позволила расшифровывать его сообщения вдобавок к работе, которой меня заставляло заниматься начальство. Точно запомнить получасовое шифрованное сообщение - несомненный подвиг памяти, особенно если учесть, что зашифрованное сообщение само по себе изложено с невнятным символизмом. Шпион решил бы, что тронулся рассудком, если бы смог прочесть иероглифы, которые были лишь деталями головоломки, созданной гениальным умом. Например, я получал такое сообщение: owhmomdvvtxskzvgcqxzllhtrejrgscpxjrmsggausrgwhbdxzldabe, которое при дешифровке (и шпиону приходилось скрежетать зубами всякий раз, когда Доду передавал букву w) означало всего лишь: "Персики 1761 года сияют в садах Версаля".

Или вот: "Охота, Папа Римский в тюрьме; Помпадур; Олень и Крест". "Люди четвертого сентября, их предводитель смущен письмами Жертвы Восьмого Термидора*". "Крийону* в тот день не повезло, хотя он был необычайно храбр".

Такими были указания, из которых я сложил по кусочкам план нашего побега!

Скорее по наитию, нежели благодаря работе ума, я выяснил из пары сотен таких ключей, что охранники Бертран, Роллан и Моне подкуплены, и им обещано повышение и перевод с Дьявольского острова, если они помогут нам бежать. Судя по всему, правительство нуждалось в своем главном стратеге. Затмение предстояло через десять недель и не нуждалось ни во взятке, ни в обещаниях. Самым сложным было обеспечить, чтобы Бертран стоял на страже в нашем коридоре, Роллан у ограды, а Моне на заставе. Шансы такой комбинации в день затмения были бесконечно малы: 99,487,306,294,236,873,389 к одному.

Было бы безумием полагаться на удачу в таком важном деле. Доду решил подкупить самого губернатора. К сожалению, это было невозможно, поскольку а) напрямую встретиться с губернатором было немыслимо, даже с помощью подкупленных охранников, б) проступок, за который ему достался этот пост, не могло простить ни одно правительство. На самом деле, он был таким же узником, как мы сами; в) он был человеком с большим состоянием и твердой карьерой и безупречно честным.

Я не могу сейчас вдаваться в его историю: несомненно, вы и так ее знаете. Скажу только, что она была такого свойства, что эти факты (столь любопытно противоречивые, на первый взгляд) прекрасно сочетались. Между тем, уверенность, потрясавшая в посланиях Доду "Собирайте виноград в Бургундии, готовьте бочки в Коньяке, ха!", "ореховое суфле поджидает нас на Сене!" и тому подобных, демонстрировала, что его гигантский мозг не только изучил проблему, но и решил ее к нашему удовлетворению. План был безупречен: в день побега трое охранников будут дежурить на воротах, Доду разорвет свою одежду, свяжет Бертрана и вставит ему в рот кляп, а потом придет и освободит меня. Вместе мы набросимся на Роллана, заберем его форму и ружье и оставим его связанным. Затем мы должны добежать до берега, сделать то же самое с Моне, переодеться, взять лодку ловца осьминогов, отправиться в гавань и от имени губернатора потребовать его паровую яхту, чтобы догнать сбежавшего заключенного. Затем мы должны приплыть в район, где много кораблей, поджечь яхту, так, чтобы нас "спасли" и отправили в Англию, а там уже договориться с французским правительством о реабилитации.

Таков был простой и в то же время искусный план Доду. Все шло превосходно - до одного рокового дня.

Шпион, больной желтой лихорадкой, неожиданно упал замертво в поле незадолго до отбоя. Внезапно, не раздумывая ни минуты, Доду подбежал ко мне и сказал, рискуя быть высеченным: "Весь план, который я передавал вам шифром эти четыре месяца - обман. Шпион все знал. Теперь его уста закрыты навек. У меня есть другой план, настоящий, проще и надежней. Завтра утром я вам расскажу".

Свисток приближающегося поезда прервал рассказ Дюгесклена в самый драматический момент.

"Да, - сказал Доду (продолжал рассказчик), - у меня есть план получше. Я придумал военную хитрость. Завтра утром я вам расскажу".

Поезд, который должен был отвезти рассказчика и его слушателя в Мадчестер, появился за поворотом.

- Это утро, - мрачно произнес Дюгесклен, - это утро так и не наступило. То же самое солнце, что убило шпиона, уничтожило великий мозг Доду, в тот самый день они бросили болтливого маньяка в психиатрическую палату, и он уже не вышел оттуда.

Поезд подъехал к платформе маленькой станции. Дюгесклен почти шипел в лицо Бивену.

- Это был вовсе не Доду, - выкрикнул он, - это был обычный уголовник, эпилептик, его вообще по ошибке послали на Дьявольский остров. Он был давно безумен. В его посланиях не было никакого смысла, это был жестокий розыгрыш!

- Но как же, - спросил Бивен, забираясь в вагон и оглядываясь, - как же вам удалось сбежать?

- Благодаря военной хитрости, - ответил ирландец и вскочил в другое купе.

Перевод Д. Волчека

Рассказ впервые опубликован в сборнике Кроули "Военная хитрость" (The Stratagem, Mandrake Press, 1929)

британского каре в Абу Клеа - в битве при Абу Клеа (Судан) 17 января 1885 года британские войска под командованием генерала Г. Стюарта понесли тяжелые потери - 170 человек убитыми.

Я - Прошлый Наместник... - Прошлый - почетное звание, присваиваемое какой-либо Великой масонской организацией. Многие знаменитые масоны были награждены этим титулом организациями вне юрисдикций, к которым они принадлежали.

Раху - в древнеиндийской мифологии - демон, считавшийся также планетой, вызывающей солнечные и лунные затмения.

Жертва Восьмого Термидора - 8 термидора II революционного года Робеспьер выступил с речью в Конвенте, 9 был арестован и 10 термидора казнен.

Крийону в этот день не повезло - Луи Крийон (1541-1615) - капитан французской армии, отличившийся во многих сражениях.

ВСЕГО ЛИШЬ СОБАКА

Собака даже не была его собственной. Он говорил, что она лает, что у нее чесотка. Почти все собаки лают; да если бы у нее была хоть десятая часть болезней, которыми страдал он, было бы милосердным ее убить. Но что за дело старику до этой собаки? Это ведь был пес ее брата, любимец ее матери.

Анна поднялась в мой номер в гостинице. Я объяснил правду (Божескую, а не человеческую) портье, так что проблем не возникло. Кроме того, в Америке можно решить любой вопрос, если говоришь с английским акцентом. Она принесла мне письмо от своей матери. Я ничего не знал о Джоке - так звали пса - только слышал, что с собакой какие-то проблемы. Теперь все выяснилось. Х - ее муж (правда, супружеские обязанности он исполнять не мог, был раза в два ее старше и полный инвалид) - ненавидел всё и вся, и себя самого заодно. Он слегка походил на графа Генези, только без всякого благородства чувств. Было в нем что-то и от Гвидо Франческини^* - и, признаться, это-то меня больше всего и пугало. Теперь его ненависть обрушилась на собаку. Обманщик и трус, он долго скрывал правду, утверждал, что за собакой присматривают или что он кому-то ее отдал - о! он готов был изобрести любую пристойно выглядящую ложь. Но теперь всё открылось: в конце концов, он признался Анне, что убил собаку. Так что Анна пришла прямо ко мне. Бедный маленький Джок. Если он и вправду лаял, что с того? Через несколько дней старик все равно бы уехал - на Запад, кажется - и, молюсь Богу, никогда бы не вернулся.

Конечно, он сумасшедший. Порой я подозревал размягчение мозга. Смерть брата в прошлом году оказалось для него сильным потрясением. Ему чудилось, будто брат зовет его - это, сомнений нет, признак безумия. Без всякого повода он впадал в гнев или начинал рыдать.

На редкость мерзкий старик. Он даже пытался затащить в постель сестер Анны. (А мне угрожал судом за аморальное поведение). Конечно, в этом все и дело: он сумасшедший. Соседи были готовы дать показания; да если он хоть что-то против нас предпримет, мы отправим его в лечебницу или куда-нибудь еще. Тогда Анна без малейших колебаний сможет с ним развестись. Единственное, что ей мешало до сих пор - чувство долга. Добрая душа! Она лучше будет страдать сама, чем причинит боль злейшему врагу. Вот она и оказалась в плену этого монстра, и я столь ценил ее чистое сердце, что не стал убеждать ее поступить по-другому. Но мои-то руки ничем не связаны: я могу ее освободить. (Боже! Боже! Молю Тебя о ее свободе). Пока же я не причиню ему зла. Хочу лишь покончить с его несчастьями. Он ведь ничтожество, как и всякий, кто исполнен ненависти. Когда она встретила меня и полюбила (с первого же взгляда), а потом вернулась к нему, он сразу же догадался, что она счастлива и возненавидел ее еще больше. Боюсь только, что безумец решится на насилие, что он может убить ее, как убил бедную собачку.

Не знаю, кто из нас заплакал первый. Я сидел в большом кресле, Анна стояла у стены, сжав руки за спиной. Она рассказала мне всё - просто и печально. Да, наверное, я заплакал первый, потому что она подошла ко мне, увидела, что я борюсь со слезами, опустилась возле меня на колени, обняла, ласкала и утешала - нам было так горько. Мы оба потеряли над собой контроль, и минут десять плакали, обнявшись. Мне было так стыдно, глупо ведь плакать из-за собаки, которую даже не видел ни разу. Но вся это история была столь жестокой и бессмысленной, что казалось притчей о самом мироздании. В наших слезах таилась мировая скорбь, это точно.

Пришла пора мне взять себя в руки и утешать ее - Господь дал мне силы это сделать. Amor vincit omnia¹. Но я до сих пор потрясен злодеянием старика; даже теперь, несколько месяцев спустя, не могу думать об этом без боли в сердце. Но была и капля блага среди всего этого зла: Анна понимала, что у меня нежное детское сердце, и я нисколько не стыдился того, что плачу. Скорее, стыдно было бы не заплакать. К тому же этот случай помог ей найти в себе силы, когда наступил настоящий кризис.

Старик собирался уезжать, вроде бы через неделю, так что ее сестра и я готовы были безотлучно находиться дома, чтобы не упустить шанс. Вот и Джок, который был всего лишь собакой, и лаял, и страдал чесоткой, нашел тех, кто готов был за него отомстить.

Но все же странные создания эти женщины! Мать Анны написала полное слез письмо, такое простое, такое страстное: "Где моя собака? Верните мою собаку". Но собаки уже не было на свете. Анна ответила, что монстр во всем сознался, и тогда мать решила преуменьшить трагедию - она написала, что в конце концов, Джок был "всего лишь собакой".

Но я не таков; я не забуду Джока до конца своих дней, хотя никогда его не видел, и если Господь не отомстит за него, тогда это сделаю я. Всего лишь собака!

Перевод Д. Волчека

При жизни Кроули рассказ не публиковался. По мнению исследователей, сюжет связан с отношениями Кроули с Жанной Фостер (Soror Hilarion, "Кошка"), мужем которой был пожилой инвалид. В 1915 Кроули совершил путешествие на поезде из Нью-Йорка в Калифорнию в компании супругов Форстер. Рассказ впервые был издан в 1987 году отдельной брошюрой.

* Граф Гвидо Франческини убил свою юную жену Помпилию и ее родителей и был казнен в 1698 году в Риме. Его истории посвящена поэма Роберта Браунинга "Кольцо и книга".

1 Любовь побеждает всё (лат.)